Шрифт:
Закладка:
Магдауль с Ганькой обедать приходят к Лобанову в бондарку: здесь прохладно, от стружек пахнет спиртным, легким воздухом.
Иван Федорович раздобыл где-то старенькие, замусоленные учебники, занимается по ним с Ганькой. Очень доволен он своим учеником. Ганька отлично читает и пишет, задачки решает легко, рисовать любит.
— Из Ганьки выйдет толк, — говорит Лобанов Магдаулю, который раскуривает после обеда свою вечную трубку.
Магдауль кивает головой, благодарит поселенца:
— Башиба, Ванфед, грамота даешь. Только много шалтай-болтай не учи, а, тала?.. Много говорит — худо есть. При Ганьке царя не ругай, купца не хули. Будь хорошим, тала.
А потом важно так сына поучает:
— Сынок, тебе еще больше надо учиться у него. А то, что про богатеев худые слова бросает, пропускай мимо ушей. Пусть его болтает. Это от тоски по родным баит, как-никак зло-то бродит, бередит душу… Он сам баит, чтоб ты умные книжки читал и других учил… Выучишься, поедешь в Белые Воды учить грамоте тунгусят, а то в Барагхан к улусникам, — там бурятских голопузых ребятишек полным полно бегает.
Замолчит Магдауль, слушает спокойный уверенный голос Ванфеда и думает: «Эка, какой забавный. Мне бы его башку и его грамоту, я бы давно уже в начальниках ходил. Почему Ванфед не может?»
Сам все курит и курит. Докурит до конца свою длинную трубку и спать ложится. Любит Магдауль вздремнуть с часок после обеда.
А Лобанов рассказывает Ганьке про братьев Кюхельбекеров, которые до конца дней своих жили в этих местах. Ганька слушает. «У Ванфеда голова большая, лысая. Люди говорят: облысела она оттого, что Ванфед много читает, много думает. Однако в такой большой башке много сидит ума, — рассуждает Ганька. — Почему же он такой, что не походит на других людей?.. Много грамотный, руки золотые. Почему же он живет не лучше нас?..» — наползает на один вопрос другой, мешает слушать Ванфеда.
Магдауль сквозь сон слышит непонятные разговоры… смех Ганьки, глухое хмыканье Ванфеда… Дрема наливает голову и глаза тяжестью.
— Ну, как, Ганя, выучил?
— Выучил, Ванфед, теперь все слова, однако, знаю.
— Не надо говорить «однако», старайся выражаться точно, без лишних «паря», «кажись»… А ну-ка давай! — Магдауль выплывает из сна:
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской.
Магдауль поднимает голову с лавки. Его Ганька вопрошающе смотрит на Ванфеда.
— Молодец, Ганя, а теперь будем это петь.
Онгоконская тайга в тот день впервые услышала «Интернационал».
Магдауль совсем проснулся и удивленно вслушивается в странные слова Ганькиной песни. «Это пошто такая сила в словах?»…
— Ганька, варнак! Это кака-то беда, что за парень, не ест! — всплеснув руками, кричит вслед убегающему мальчику Вера.
Не успел родного порога переступить, не обращая внимания на тяжелую усталь во всем теле, Ганька мчится к товарищам.
— Мы недавно ели… пусть ходит, — заступается за сына Магдауль.
— Да нет, он такой и есть беглян! Зачахнет весь.
Четыре семьи и человек восемь рабочих-одиночек ютятся в общем бараке. Семьи отгородились друг от друга обрывками старого паруса.
Самую «комфортабельную комнату» занимает семья Магдауля. Магдауль живет за огромной глинобитной русской печью, на которой в сырую погоду Ганька с дружками читает книжки.
Ганька мчится играть в бабки! Не везет ему сегодня. Осталась одна, последняя, да и дома нет.
И последняя бабка бита. Расстроился Ганька. Сел на завалинку и наблюдает за ловкими движениями Сеньки Непомнящих, который обыгрывает последнего игрока. И вдруг как-то непроизвольно навернулись на язык слова «Интернационала». Что-то распирает Ганьку изнутри. Он запел потихоньку. Дрожит его голос от непонятной самому ему силы, гордости! Все громче и громче поет Ганька. Ребятишки окружили его плотным кольцом.
— Это кто тебя научил?
— Ванфед… Он шибко мастер петь.
— Спой еще.
А Ганька и сам уже запел громко, во весь голос.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто-то больно ущипнул за ухо и затряс изо всех сил.
— Смотри-ко ты! Щенок-то что поет! — захлебываясь в злобе, рычит сзади и крепко держит Ганьку за ухо. — Я тя в полицию отвезу, гада!
Мальчик рванулся изо всех сил, но ничего не получилось. Чьи-то железные пальцы, как клещи, вцепились ему в затылок и в ухо. Больно, обидно. Он еще раз рванулся и, изловчившись, впился острыми зубами в руку.
— О-ой! — вскрикнул тот и выпустил Ганьку.
Уже отскочив в сторону, на бегу, Ганька краешком глаза увидел Тудыпку-приказчика. Одним махом вскочил он в барак, спрятался под нарами.
Пыхтя от ярости, чуть не бегом направился Тудыпка в угол Магдауля, где хозяева о чем-то мирно беседовали.
Отшвырнув рваную парусину, он оголил «комнату» и остановился с открытым ртом.
— Вот так нализался! — вырвалось у Веры.
— Ужо посмеешься! — выпалил приказчик и набросился на Магдауля.
— Ты кого ростишь, а?! В тюрьму захотелось, а?!
Вера подскочила и рванула Тудыпку за плечо.
— Чего ревешь-то! Очумел? Каку тюрьму Максиму?
Приказчик немного успокоился, сунул Магдаулю под нос кровоточащую руку.
— Мотри, чо сделал твой гаденыш.
— Окто?! Ганька?!
— Ганька твой!
— Не может быть, он у нас такой смиренник! — заступилась за пасынка Вера.
— Я Ганьку пороть будем! — Магдауль снял со стены сыромятный ремень.
Вера тут же выхватила у него ремешок, забросила под нары.
— Попробуй тронь! — в ее больших раскосых глазах гнев.
Тудыпка долго и крикливо стыдил Магдауля, говорил, что тот-де, неблагодарная тварь, весь век Михаил Леонтич и он выручают его, бесстыжего, из нужды, спасают от голодной смерти. И наконец пригрозил, что вызовет полицию:
— Заберут твоего кусучего щенка вместе с его учителем, с этим каторжным посельгой, который мутит
