Загадка, которая, казалось, получила вполне определённое и естественное разрешение тем, что неожиданно, воспрянув из волн морских, явился Нокс, оставалась такой же загадкой, как и прежде, и появление шкипера только на время как бы объяснило её, а вот теперь она снова встала перед недоумевающим и удивлённым Урвичем.

…Все спали на яхте, и матросы. Движение на ней замерло, и только вахтенный офицер ходил по мостику, глядя вперёд.

Рулевой стоял у колеса, не сводя глаз с компаса, да Урвич на шканцах сидел, задумавшись, на скамейке, напрасно стараясь разрешить себе необъяснимую для него загадку.

Вдруг словно его толкнуло что, он обернулся назад и увидал, что там, где было под ютом помещение князя, тонкая струйка голубоватого дыма вырывалась из двери.

Он вскочил; в это время дым пыхнул целым клубом, и Урвич услыхал отчаянный, испуганный крик.

Не соображая того, что он делает, Урвич кинулся к двери, из неё обдало его жаром.

Там внутри деревянная обшивка и занавеси, и ковёр были в огне, но Урвич ясно слышал, что крик был именно оттуда, и кинулся в огонь, жмурясь и затаив дыхание от едкого дыма.

На вахтенном мостике свистели тревогу, ударили в колокол.

Урвич, не чувствуя ничего, пробежал через объятую пламенем каюту в другую, находившуюся за ней.

Там лежала на полу закутанная шалью дочь князя.

Урвич быстро огляделся, и одного мгновения достаточно ему было, чтоб убедиться, что ни люка наверху, ни другого выхода, как через горевшую каюту, не было.

Большая ваза стеклянного аквариума стояла в углу с золотыми рыбками, а может быть, не золотыми, а ещё более дорогими и ценными, Урвич не разбирал; он схватил аквариум, облил из него закутанную девушку, остальную воду вылил на себя и, схватив на руки дочь князя, пронёс её через огонь и выскочил на палубу, где тревога подняла уже всех на ноги.

Урвича с его ношей встретила струя воды; никто не знал, что дочь князя была за горевшей каютой, и никто не видал, как вбежал туда Урвич.

Струя пришлась как раз вовремя, обдав его с головы до ног.

Урвич тяжело дышал, жадно вбирая в себя воздух.

Ещё миг — он не выдержал бы и задохся бы от дыма, и теперь голова его кружилась, и в виски стучало, сильно билось сердце.

Дочь князя, благодаря тому, что она была закутана в шаль, которую Урвич, не потеряв присутствия духа, смочил водой, была цела и невредима и лежала только в обмороке.

Её взяли из рук Урвича, и доктор хлопотал возле неё.

Прибежал князь. Уверившись, что дочь в безопасности, он стал распоряжаться тушением пожара.

Когда Урвич отдышался и опомнился, оказалось, что платье его во многих местах затлелось, и кое-где он получил ожоги, впрочем, несерьёзные, благодаря тому, что его окатили из брандспойта сейчас же, как он выскочил из огня.

Его поздравляли и называли подвигом то, что он сделал.

Он, очень довольный, и сам был рад, что отделался так легко и вместе с тем спас девушку от опасности, серьёзность которой понял только уже теперь, когда всё миновало.

Князь подошёл к нему, жал ему руки и благодарил.

Княжна Марианна очнулась довольно скоро, и Урвич увидел её уже не закутанную в шаль.

Он узнал её личико, которое грезилось ему будто в бреду.

Это была она же, та, которую он видел, когда проблеск сознания явился в нём; она вместе с доктором ухаживала за ним, и теперь ему пришлось заплатить ей за её заботы спасением её от смертельной опасности.

Не останься Урвич на палубе, как бы скоро ни собралась команда по тревоге, было б уже поздно. И промедли Урвич хотя немного, опоздал бы и он.

Самый пожар в каюте не угрожал ничем серьёзным яхте, построенной из железа.

Самое большее — могли сгореть две каюты, потому что на яхте было много железных переборок, не допускавших распространение огня.

В каюте обгорела деревянная обшивка и была уничтожена мебель: больше там не было ничего воспламеняющегося, но дерево горело, как в железной печи, и из этой печи спас Урвич княжну Марианну.

Брандспойты, пущенные в ход почти мгновенно, как поднялась тревога, быстро залили огонь; дым рассеялся благодаря скорому ходу яхты, и от пожара остались только две обгорелые каюты.

Причиной пожара послужили электрические провода, положенные под обшивкой, сухое дерево которой вспыхнуло, как порох, от накалившихся проволок.

Среди матросов яхты были всякие мастера: нашёлся обойщик, в трюме нашлись шёлковые материи, и к следующему же дню обгоревшие каюты были красиво обиты и задрапированы, так что несчастный случай стал уже воспоминанием, и о нём говорили, как о прошлом.

XXXIV

Красота княжны поразила Урвича, воображавшего, что такое лицо, как её, можно увидать только в грёзе, в той грёзе почти райского блаженства, которое испытывал он, когда очутился в тепле и в холе после всего перенесённого им на «Весталке».

Теперь он ждал появления её за обедом, как светлого, милого и желанного видения; он считал минуты, когда увидит её снова, был рассеян, путался в ответах на обращённые к нему вопросы, задумывался и застывал, глядя в одну точку, и видел перед собой княжну.

Такое его состояние окружающие объяснили потрясением, которое должен был произвести на его нервы случай во время пожара.

Доктор предлагал ему нервных капель, но не лекарство нужно было Урвичу: ему нужно было видеть княжну, чтобы смотреть на неё и любоваться ею.

К обеду она, однако, не вышла.

Урвич загрустил и сидел за столом, как в воду опущенный.

Вечером доктор хотел занять его тем, что повёл в музей и показывал находившиеся там редкости.

Урвич старался делать вид, что слушает внимательно, вполне искренне хотел даже заинтересоваться, но мысли его помимо воли были заняты другим, и он старался только об одном, чтобы доктор не заметил этого.

— А скажите, — прервал он вдруг совершенно неожиданно объяснения доктора, увлёкшегося своим красноречием, — как себя чувствует княжна?

— Отлично, — сказал доктор, — к счастью, она упала в обморок и всего ужаса не испытала.

— Отчего же она не вышла к обеду?

— Не знаю. Это часто с ней бывает. Она обыкновенно ест у себя и сходит в кают-компанию только для того, чтобы посидеть за столом.

И, сказав это, доктор продолжал объяснения природы морского конька, которого показывал Урвичу.

Тот опять стал слушать и опять совершенно некстати перебил через некоторое время и спросил:

— А как по вечерам,