Хеннесси была не в настроении заниматься самодеятельностью.

– Почему бы…

– Нет, – перебила ее Фарух-Лейн. – Молчи. Не нарушай правила. Ты прекрасно знаешь, что это неприемлемо. Сядь и заткнись, иначе я положу конец этому затянувшемуся эксперименту. Я сдам тебя за промышленный вандализм, и ты будешь иметь дело с законами реального мира. Мы пытаемся выяснить, наступит ли конец света, и у меня больше нет сил терпеть твои выходки.

Хеннесси села. И заткнулась.

Подняв с пола опрокинутый грязный стул, Фарух-Лейн поставила его на ножки и оперлась на его спинку. Вряд ли она бы этому обрадовалась, но ее поза сейчас точно повторяла изображение на портрете.

– Вопрос первый, – начала она. – Кто ты?

Хеннесси нацарапала свой автограф и подняла карточку вверх, демонстрируя ее как рекламный плакат. С широкой глуповатой улыбкой на лице. Нелепо размахивая руками.

Лилиана тихо одобрительно рассмеялась.

Фарух-Лейн нет.

– Второй вопрос: чего ты пытаешься здесь добиться?

Эта задачка оказалась сложнее. Объяснение, что она хочет создать живительный магнит и помочь разбудить Модераторов, получалось слишком длинным, чтобы записать его за десять секунд. Так что Хеннесси наспех набросала на карточке двух мышек: одну спящую, а другую бодрствующую. Она не смогла удержаться и не покрасоваться, поэтому спешно обмакнула палец в мокрую палитру с красками и нанесла на карточку широкий мазок, заменив им тело мышки. Затем схватила маркер и добавила мелкие детали.

– Красиво, – пробормотала Лилиана.

Фарух-Лейн только нахмурилась.

– С чего ты взяла, что у тебя получится?

Потому что, судя по всему, ей удалось это сделать в детстве. До того, как она потратила десяток лет на то, чтобы научиться рисовать, как старые мастера, чьи работы украшают музеи по всему миру. До того, как стала величайшим копиистом на Восточном побережье. А кроме того, ей казалось, что если сейчас у нее ничего не получится, значит, она действительно подарила Джордан многообещающее будущее той девочки, оставив себе лишь дерьмовое прошлое.

Хеннесси не собиралась делиться этим с Фарух-Лейн, поэтому написала: «Раньше получалось».

– Ты беспокоишься о мыши? – неумолимо продолжила Фарух-Лейн. – Ты устроила здесь погром, потому что эта мышь так для тебя важна?

Хеннесси очень хотелось ответить привычной колкостью, но она лишь взглянула на спящую мышку и покачала головой.

– Ты на самом деле хочешь помочь разбудить Модераторов? – спросила Фарух-Лейн. – Ответь честно.

Хеннесси с удивлением осознала, что ей плевать, почему они убили ее девочек. Их уже не вернешь. Вряд ли спящие Модераторы, запертые на складе, способны снова причинить ей вред. Скорбь погасила ее любопытство.

Хеннесси покачала головой.

– Тогда почему ты так расстроена?

Хеннесси снова покачала головой.

– Вопрос не предполагал ответ «да» или «нет», – сказала Фарух-Лейн и упрямо поджала губы, превратив их в тонкую линию.

Теперь Хеннесси жаждала извергнуть на нее монолог. Настал один из тех моментов, когда без слов уже не обойтись. Лекция о бинарности[5] и пространная, бессвязная болтовня о прелестях амбивалентности[6] сейчас пришлась бы как нельзя кстати. Погружение в поток, переполненный значимыми словами настолько, что они теряли всякий смысл.

Но поскольку монолог оказался под запретом, пришлось подумать над ответом.

Почему она разгромила подвал? На мольберте стоял прекрасный портрет красивой женщины, так что дело было отнюдь не в качестве ее работы. И не в том, чтобы помочь Джордан не заснуть, поскольку Джордан, похоже, прекрасно справлялась с этой задачей сама. Причина крылась не в желании разбудить мышь, не в желании разбудить Модераторов. Речь шла не о гипотетическом конце света.

Ведь ее миру уже пришел конец.

Джордан ее бросила. И Джордан не ошиблась. Хеннесси действительно походила на свою мать. Точно так же, как Джей безумными выходками пыталась привлечь внимание Билла Дауэра, Хеннесси бесконечно втягивала Джордан в авантюры, чтобы удостовериться, что та никуда от нее не денется. Как только груз страха и мучений упал с плеч Джордан, она начала новую жизнь.

Но когда со страхом и мучениями распрощалась Хеннесси, от нее попросту ничего не осталось. Она была не чем иным, как дерьмом, в которое постоянно вляпывались люди.

Именно Джордан оказалась настоящей Джордан Хеннесси.

Она всегда стремилась стать лучше, а Хеннесси вечно искала способ не быть несчастной. Джордан успешно справлялась со своей задачей, тогда как Хеннесси тонула. Она утратила заложенную в ней с детства способность создавать произведения искусства, которые удерживали грезы наяву. А еще она отключила силовую линию, чем, скорее всего, прикончила Ронана Линча.

Джордан удалось вырваться на свободу, и Хеннесси была за нее рада.

– Хеннесси, – напомнила о себе Фарух-Лейн.

Глаза нестерпимо жгло, когда Хеннесси провела пальцем по карточке, тонким слоем нанося кроваво-красную краску. Затем схватила маркер и подрисовала линии, превращая пятно в анатомическое изображение сердца, истекающего кровью. Под рисунком она сердито написала: «САМО, МАТЬ ТВОЮ, СОБОЙ».

Настоящая причина ее расстройства крылась в том, что ее сердце было разбито, оно было разбито, разбито, разбито. Ведь она так отчаянно хотела обрести свое место в жизни, как это сделала Джордан, но у нее никак не получалось. Она швырнула карточку через стол прямо в Фарух-Лейн.

Мышь проснулась.

18

Мэтью проснулся.

Он был в ярости.

Ему никогда не снились сны, поэтому отрезок времени между тем, как он заснул в туннеле и снова открыл глаза, был пустым. Абсолютно пустым. Просто пауза. Временная яма. Настроение могло измениться к моменту пробуждения, если человеку снился сон, приятный сон. Но Мэтью проснулся в своей спальне с одной-единственной мыслью: Диклан сорвал с его шеи живительный магнит.

– Доброе утро, – проговорил Диклан, уже покидая спальню.

Как ни в чем не бывало! Словно сегодня самый обычный день! И как будто ему нечего стыдиться!

Мэтью вскочил с кровати и обнаружил еще одну неприятную истину: он по-прежнему был полностью одет. Его нечищенные зубы покрылись налетом. Диклан просто притащил его в спальню как мешок с мукой и бросил на кровать. Зачем он вообще утруждался? Все равно Мэтью бы даже не почувствовал, если бы брат оставил его скрюченное тело в машине. Но нет, им надо было притворяться, что Мэтью чудесным образом выспался как все нормальные люди. Ронан не раз говорил Мэтью, что Диклан – лжец, но Мэтью никогда особо не прислушивался. Что в этом страшного, если брат немного в чем-то приврал?

Но теперь он все понял. Ложь Диклана представляла собой масштабную, тщательно спланированную, трехмерную постановку, в которой Мэтью исполнял свою крошечную роль.

Доброе утро! В знак протеста Мэтью решил не переодеваться. Он натянул яркую