– К тому же, – продолжал Гёте, – люди хотят чего-то нового. Что в Берлине, что в Париже – публика одинакова. В Париже еженедельно пишут и дают на подмостках неимоверное множество новых пьес, волей-неволей смотришь пять-шесть никудышных, покуда одна хорошая не вознаградит тебя за долготерпение.

Поддержать на достойном уровне немецкий театр нынче могут только гастроли. Если бы я еще возглавлял театр, я бы весь зимний сезон приглашал хороших гастролеров. Тогда бы мы не только постоянно возобновили хорошие пьесы, но и сумели бы направить интерес публики не столько на пьесы, сколько на игру актеров. У нас появилась бы возможность сравнивать, составлять себе суждение, публика стала бы лучше разбираться в театре, а собственных наших актеров пример выдающегося гостя подстегивал бы и понуждал к соревнованию. Как я уже сказал, гастроли и еще раз гастроли, – вы себе даже представить не можете, что из этого проистекло бы и для театра, и для публики.

Мне уже видится время, когда толковый человек, которому это дело по плечу, возьмет на себя руководство четырьмя театрами и обеспечит их хорошими гастролерами. И я уверен, что ему легче будет управляться с четырьмя, нежели с одним-единственным.

Среда, 27 декабря 1826 г.

Я и дома прилежно размышлял о феномене синей и желтой тени, и хотя он долго оставался для меня загадкой, но после упорных наблюдений что-то все же приоткрылось мне, и мало-помалу я убедился в том, что постиг его природу.

Сегодня за столом я объявил Гёте, что разгадал загадку.

– Вот и отлично, – сказал он, – после обеда вы мне все расскажете.

– Лучше я все напишу, – ответил я. – При устном изложении я, пожалуй, не подыщу правильных слов.

– Напишете вы позднее, – сказал Гёте, – а сегодня вы при мне проделаете опыт и устно его объясните, я хочу быть уверен, что вы на правильном пути.

После обеда было еще совсем светло, и когда Гёте спросил:

– Можете вы сейчас приступить к эксперименту?

Я отвечал:

– Нет.

– Почему? – осведомился он.

– Пока еще слишком светло, – ответил я. – Мне нужно, чтобы стало смеркаться и огонек свечи отбросил отчетливую тень, и при этом чтобы было еще недостаточно темно и дневной свет освещал бы ее.

– Гм, это, пожалуй, правильно, – сказал Гёте. Наконец начало смеркаться, и я сказал Гёте, что теперь пора. Он зажег восковую свечу и дал мне лист белой бумаги и палочку.

– Ну, вот, теперь приступайте к опыту и комментируйте его.

Я поставил свечу на стол у окна, положил возле нее лист бумаги, и когда я поместил палочку посредине между полосой дневного света и светом от огонька свечи, феномен предстал перед нами во всей своей красоте. Тень, ложившаяся в направлении свечи, оказалась выраженно желтой, другая, в направлении окна, доподлинно синей.

– Итак, – спросил Гёте, – отчего же возникает синяя тень?

– Прежде чем объяснить это, – ответил я, – дозвольте мне сказать несколько слов об основном законе, из которого я вывожу оба явления. Свет и тьма – это не цвета, это две крайности, меж коих цвета существуют и возникают благодаря модификации того и другого.

– На границах этих двух крайностей возникают оба цвета – желтый и синий. Желтый – на границе света, когда мы смотрим на него сквозь мутную среду, синий – на границе тьмы, когда мы смотрим сквозь прозрачную среду. Вернувшись к нашим феноменам, – продолжал я, – мы видим, что палочка, благодаря мощи огонька, отбрасывает отчетливую тень. Эта тень обернулась бы чернотою мрака, если бы я, закрыв ставни, прекратил доступ дневного света. Но сейчас в открытое окно льется дневной свет, образуя освещенную среду, сквозь которую я и вижу темноту тени; таким образом, согласно основному закону, возникает синева.

Гёте рассмеялся.

– Это синева, – сказал он, – ну, а откуда берется желтая тень?

– По-моему, здесь действует закон замутненного света, – отвечал я. – Горящая свеча отбрасывает на белую бумагу свет, уже имеющий чуть приметный оттенок желтизны. Но воздействие дневного света достаточно мощно, чтобы от палочки упала слабая тень в направлении горящей свечи, и эта тень, сколько ее хватает, замутняет свет; таким образом, в соответствии с основным законом, и возникает желтый цвет. Если я ослаблю замутнение, придвинув тень как можно ближе к свече, то мы уже видим светлую желтизну. Если же я усиливаю замутнение, по мере возможности отдалив тень от свечи, желтизна темнеет до красноватого оттенка, более того – до красноты.

Гёте опять рассмеялся, и, надо сказать, не без таинственности.

– Ну и что вы скажете, прав я или нет? Вы зорко подметили феномен и хорошо его изложили, – сказал он, – но вы его не объяснили. Вернее: ваше объяснение достаточно толково, даже остроумно, но, увы, неправильно.

– В таком случае помогите мне, – попросил я, – меня ведь разбирает нетерпение.

– Вы все узнаете, – отвечал Гёте, – но не сегодня и не этим путем. На днях я покажу вам другой феномен, который сделает для вас очевидным действующий здесь закон. Вы уже близко подошли к нему, но дальше в этом направлении идти некуда. Когда же вы окончательно постигнете новый закон, вам откроется иная сфера и многое для вас уже останется позади. Придите как-нибудь на часок раньше к обеду, хорошо бы в полдень при ясном небе, и я покажу вам четкий феномен, который вам поможет тотчас уяснить себе закон, лежащий в его основе.

– Мне очень приятно, – продолжал он, – что вы заинтересовались цветом; этот интерес станет для вас источником неописуемых радостей.

Вечером, покинув дом Гёте, я никак не мог выбросить из головы мыслей об упомянутом феномене, даже во сне они не давали мне покоя. Но, разумеется, прозрение так и не снизошло на меня, и я ни на шаг не приблизился к разгадке.

– Мои естественно-исторические записи, – недавно сказал мне Гёте, – все-таки продвигаются помаленьку, хотя и медленно. Я, конечно, уже не надеюсь действенно способствовать науке, но занимаюсь ею из-за разнообразных и приятных личных связей, которые таким образом поддерживаются. Изучение природы – невиннейшее из занятий, тогда как в области эстетики нынче и думать не приходится о подобных связях и о подобной переписке. Вот теперь им приспичило узнать, какой город на Рейне я имел в виду в «Германе и Доротее»! А разве не лучше, чтобы каждый представил себе, какой ему угодно! Нет, подавай им правду, подавай действительную жизнь, вот этим они и губят поэзию.

Как французские поэты учат свободе

Четверг вечером, 4 января 1827 г.

Гёте очень хвалил стихи Виктора Гюго.

– Это большой