Еще год назад, решив вернуться в Москву из Ликино, Магда писала Юлии: «Не знаю, как получу пропуск в Москву – ведь теперь военное положение, а кроме того, у меня пропуск выдан Нахману, я не успела заняться им перед отъездом. Надо навести справки. Здесь всё очень сложно из-за ужасного отношения к интеллигенции – того и гляди в тюрьму угодишь, расправа коротка. Зять обещал все разузнать. Ведь для выезда отсюда тоже нужно разрешение»[194]. Теперь для поездок надо было иметь официальный документ с указанием личных данных и цели поездки, а для служащих – не просто увольнение со старого места, но и назначение на новое. Кроме того, к удивлению Магды, она оказалась военнообязанной: «Поступая сюда, я никак не думала, что вдруг окажусь военнообязанной и как бы крепостной»[195].

Тем временем жизнь в Москве стала еще сложнее. Юлия не советовала Магде возвращаться:

Хотя вообще, если говорить правду, было бы безумием тебе ехать сюда на зиму. Какая тут культурная жизнь. Не обманывай себя тем, что летом пригретые солнышком поэты с голодухи читают свои стихи перед публикой. Ведь летом даже близ полюсов какая-нибудь клюква цветет; так и мы теперь во всем покорствуем природе. Вот если до весны дотянем, пожалуй, приезжай, если будет на чем[196].

И Магда осталась, и продолжила служить в местном лесхозе, горько страдая от бездумной работы и невозможности рисовать. Она стала свидетелем разрушения ликинского лесничества. Весной, летом и осенью 1919 года она с тоской наблюдала за быстрым исчезновением леса, который, находясь под наблюдением ее зятя и его двоюродных братьев, а до этого – их деда, был известен как образец лесного хозяйства. Она понимала, сколько знаний, труда и любви ушло на выращивание и поддержание леса и насколько проще уничтожать, чем создавать и оберегать:

Что касается реальностей моей службы, то я проверяю счета и квитанции и хозяйственные книги. Высчитываю, сколько стоило столько-то лошадей в месяц, сколько смолото муки на мельнице, что и сколько всего в разных амбарах, так что непрерывное упражнение в арифметике, подсчитываю живой и мертвый инвентарь. Скучно все очень. Что же касается конторщиков и других, то лично от них зла не вижу.

Но глядя на все их поведение, отношение к делу и т. д., можно только плюнуть. Что они проделали со здешним управляющим служащими в конце 1917 года – прямо отвращение. Теперь, когда запахло в воздухе новым, и речи пошли другие и шепот о прошлых лучших временах. А ведь сами своими руками все разрушили. Тупость, хамская природа, короткая память, – все это не от темноты только, есть люди пообразованнее и тоже в этом роде поступают. Все это огромное и когда-то образцовое лесное хозяйство разрушено совершенно, работ никаких не производится и держится все одним надувательством. И везде кругом все так, нигде работ не производится. Даже для себя дров здесь нет. А лес кругом. Когда-то же отсюда возили дрова в Москву[197].

Удивительно, как быстро после революции установилось то, что стало советским образом жизни – «работ никаких не производится и держится все одним надувательством», – как будто давно поджидало, чтобы стать нормой.

То, что Магда видела своими глазами, было описано в одних из первых воспоминаний о русской революции: в книге И. Ф. Наживина, опубликованной в Вене в 1921 году. Автор стал свидетелем событий 1917–1918 годов во Владимирской губернии и, в частности, разрушения лесного хозяйства в Ликино:

Начались бестолковые порубки, на береженных посадках в большом и культурном лесном хозяйстве Храповицкого пасся, уничтожая их, скот, усиленно истреблялась по лесам и полям раньше охраняемая законом птица и зверь – «теперь все наше», и поэтому все гибло, безжалостно, бессмысленно[198].

Последнее письмо Магды из Ликино, скорее всего, было написано в сентябре 1919 года. В начале октября она получила неожиданное приглашение от Лили Эфрон на работу оформителя сцены и художника по костюмам в народном театре в деревне Усть-Долыссы под Невелем, в Витебской губернии, примерно в восьмистах километрах к западу от Ликино и в пятистах двадцати километрах к западу от Москвы. Лиля была принята туда режиссером.

Глава 7

Народный театр в Усть-Долыссах[199]

Кто-то взял нас в горсть, как семена, и разбросал по земле. Ах, как хочется прорасти колосом, думаю, что это мечта всякого зерна.

Магда Нахман

Приглашение Лили Эфрон работать в народном театре в Усть-Долыссах позволило Магде оставить работу в конторе ликинского лесхоза. В начале октября 1919-го, прежде чем отправиться вместе с Лилей к месту назначения, она провела несколько дней в Москве, в «своей комнате» в квартире Юлии. В это время Юлия записывает в дневнике: «Вчера письмо от Магды, что приедет на днях – единственное утешение». И через несколько дней: «Магде не верилось, что она в Москве. Дивилась на разрушенные заборы и вылезающую на улицу природу». Ее письма к Юлии из Усть-Долысс начали приходить в конце октября.

Усть-Долыссы – большая деревня с населением около тысячи человек, расположенная в живописном озерном крае, на берегу Долысского озера, примерно в двадцати километрах от ближайшего города Невеля, возникшего во времена Ивана Грозного на перекрестке языков, религий и империй. Город и его окрестности переходили от России к Литве, к Польше, а в 1772 году, после Первого раздела Польши, эта территория отошла России, став частью восточной границы еврейской черты оседлости. Невель и окружающие деревни были населены католиками, униатами, православными, старообрядцами и евреями. На старых картинах городского пейзажа изображены церкви с высокими шпилями, монастырь и деревянные и кирпичные провинциальные городские дома. В Невеле также было шестнадцать синагог и молитвенных домов.

Наряду с полезной информацией об истории, географии и климате, интернет сообщил мне имя реального человека, Людмилы Мироновны Максимовской, которая, как я узнала, была краеведом, автором книги «Усть-Долысские истории», основателем и директором краеведческого музея в Невеле. На мое письмо в музей Невеля ответила сама Людмила Мироновна. Она пригласила меня выступить следующим летом на ежегодной невельской конференции «Бахтинские чтения» и обещала отвезти в Усть-Долыссы, чтобы познакомить с девяностопятилетней Ниной Дмитриевной Галактионовой, которая, пятилетней девочкой, видела Магду. Несмотря на юный возраст в то время и прошедшие годы, она хорошо помнила Магду потому, что принимала участие в детских