Совершенно неожиданно и, несомненно, без участия отца Ганс теперь начинает заниматься «комплексом люмпфа» и проявлять отвращение к вещам, которые напоминают ему об испражнении. Отец, который идет здесь за Гансом, лишь с большой неохотой, в самой середине, продолжает анализ так, как ему бы этого хотелось, и напоминает Гансу одно переживание в Гмундене, впечатление от которого скрывалось за падающей лошадью, запряженной в омнибус. Фриц, его любимый товарищ по играм, возможно, также его конкурент у многочисленных подруг, во время игры в лошадку споткнулся о камень, упал и разбил до крови ногу. Переживание с упавшей лошадью в омнибусе напомнило об этом несчастном случае. Примечательно, что Ганс, который в то время был занят другими вещами, сначала отрицает падение Фрица, которое создает взаимосвязь, и признает его только на более поздней стадии анализа. Но для нас, пожалуй, интересно отметить, каким образом превращение либидо в тревогу проецируется на главный объект фобии – на лошадь. Лошади были для Ганса самыми интересными большими животными, игра в лошадку – самой любимой игрой с его товарищами-детьми. Предположение, что отец сперва служил ему лошадкой, подтверждается сообщением отца, и, таким образом, когда произошел несчастный случай в Гмундене, отец мог быть заменен Фрицем. После наступившего переворота, вызванного вытеснением, он теперь стал испытывать страх перед лошадьми, с которыми прежде у него было связано так много удовольствия.

Но мы уже говорили, что этим последним важным объяснением действенности повода к заболеванию мы обязаны вмешательству отца. Ганс остается при своем интересе к люмпфу, и в конечном счете мы должны следовать за ним. Мы узнаем, что раньше он имел обыкновение навязываться матери в качестве сопровождающего в клозет и что он это повторял с тогдашней заместительницей матери, со своей подружкой Бертой, пока это не стало известным и не запретили. Удовольствие, получаемое при наблюдении за естественными отправлениями любимого человека, соответствует также «скрещению влечения», пример которого мы уже отмечали у Ганса. В конце концов также и отец детально останавливается на символике люмпфа и признает аналогию между тяжело нагруженной телегой и отягощенным каловыми массами животом, между тем, как из ворот выезжает телега, и тем, как из живота высвобождается кал, и т. п.

Но позиция Ганса в анализе по сравнению с более ранними стадиями существенно изменилась. Если раньше отец мог заранее предсказать, что будет, пока Ганс, следуя указаниям, плелся за ним, то теперь он уверенным шагом спешит вперед и отцу нелегко за ним угнаться. Ганс неожиданно преподносит новую фантазию: слесарь или водопроводчик отвинтил ванну, в которой находится Ганс, а затем своим большим буравом ударил его в живот. С этого момента наше понимание не поспевает за материалом. Лишь позже мы можем догадаться, что это представляет собой искаженную тревогой переработку фантазии о зачатии. Большая ванна, в которой Ганс сидит в воде, – это утроба матери; «бурав», который уже отцу кажется большим пенисом, обязан своим упоминанием зарождению. Конечно, это звучит очень странно, если мы дадим фантазии такое истолкование: «Своим большим пенисом ты меня „пробуравил“ (породил) и поместил меня в утробу матери». Но пока фантазия не поддается истолкованию и служит Гансу только привязкой для продолжения своих сообщений.

Перед купанием в большой ванне Ганс проявляет тревогу, которая опять-таки имеет сложный состав. Одна ее часть пока от нас ускользает, другая вскоре становится ясной благодаря отношению к купанию маленькой сестры. Ганс признается в желании, чтобы во время купания малышки мать ее уронила и та умерла; его собственный страх при купании представлял собой страх перед возмездием за это дурное желание, перед наказанием, что именно это с ним учинят. Он оставляет тут тему люмпфа и непосредственно переходит к теме маленькой сестры. Но мы можем догадаться, что означает эта очередность. Только то, что маленькая Ханна сама является люмпфом, что все дети – люмпфы и рождаются, как люмпф. Теперь мы понимаем, что все мебельные фургоны, омнибусы и грузовые телеги – это лишь повозки с ящиками аиста, представляли для него интерес только как символические представительства беременности и что в падении ломовой или тяжело нагруженной лошади он не мог видеть ничего другого, кроме родов, разрешения от бремени. Стало быть, падающая лошадь означала не только умирающего отца, но и рожающую мать.

И тут Ганс преподносит сюрприз, к которому мы действительно не были подготовлены. Он обратил внимание на беременность матери, закончившуюся рождением малышки, когда ему было 3½ года, и сконструировал себе – во всяком случае после родов – верное положение вещей, наверное, никому этого не высказывая и, возможно, не будучи способным этого сделать; тогда можно было только наблюдать, что сразу после родов он очень скептически относился ко всем признакам, которые должны были указывать на присутствие аиста. Но то, что в бессознательном и в полную противоположность своим официальным заявлениям он знал, откуда взялся ребенок и где он пребывал раньше, вне всякого сомнения, подтверждается этим анализом; возможно, это самая незыблемая его часть.

Убедительным доказательством этому служит упорно отстаиваемая, приукрашенная многочисленными деталями фантазия, что Ханна еще летом, до своего рождения, была с ними в Гмундене, как она туда приехала и что тогда она могла делать больше чем год спустя после своего рождения. Дерзость, с которой Ганс преподносит эту фантазию, постоянная несуразная ложь, которую он в нее вплетает, отнюдь не бессмысленны; все это должно служить его мести отцу, на которого он сердится за его обман в виде сказки об аисте. Как будто он хотел сказать: «Если ты считал меня таким глупым и требовал от меня, чтобы я думал, будто Ханну принес аист, то и я взамен могу от тебя потребовать, чтобы ты принял мои выдумки за правду. В очевидной взаимосвязи с этим актом мести маленького исследователя своему отцу теперь добавляется фантазия о том, как он дразнит и бьет лошадей. Она опять-таки обустроена двояким образом: с одной стороны, она опирается на подтрунивание над отцом, а с другой стороны, она вновь обнаруживает те темные садистские желания по отношению к матери, которые вначале, когда еще они для нас были непонятными, выражались в фантазиях о запретных поступках. Он также осознанно признается в желании ударить маму.

Теперь нам уже не приходится ожидать многих загадок. Смутная фантазия о пропущенном поезде, по-видимому, является предшественницей последующего размещения отца у бабушки в Лайнце, поскольку в ней речь идет о поездке в Лайнц и в