официанта с прилизанными волосами.

— У нас там «корзиночки две» и мороженое, — сказал он завистливо, словно ему хотелось бы тоже «корзиночки две» и мороженого.

— Мороженого пока не нужно, а, кроме корзиночек, дайте эклеров, и к этому дайте шампанского. Только холодного. Потом будет кофе с мороженым. Все!

Марьяна затравленно смотрела на нее.

— Сегодня я вас угощаю! Тебя? — И Инга, смеясь, положила ей на руку свои очень длинные, теплые пальцы. — Давай лучше без церемоний! Идет?

— Конечно, — сказала Марьяна, почувствовав, что никогда не сможет сказать ей «ты».

— Выкладывай! Что там стряслось?

«Сказать ей? А что ей сказать?» — Марьяна почувствовала, что краснеет, и не просто краснеет, а так, как краснела она только в детстве, когда хотелось от стыда провалиться под землю.

— Я очень люблю одного человека, — сказала она. — Просто очень люблю. Мне кажется, я не могу без него.

— Он первый? — понимающе кивнула его жена, откусывая половину хрупкой «корзиночки».

— И он же последний, — Марьяна с трудом улыбнулась. — Вы только не смейтесь. Таких не бывает.

— Бывают любые, — вдруг жестко сказала ей Инга. — Запомни: бывают любые, и все повторяется с каждым из них.

— Вот этого я никогда не пойму! Как с «каждым»? Он ни на кого не похож!

— Тогда объясни мне. Чем именно? Чем?

— Во-первых, он умный. Ведь глупые люди… Они же видны за версту!

— Не сказала бы… — Его жена достала из сумочки пачку сигарет, вытащила одну и закурила с каким-то даже облегчением, словно хотела спрятаться от Марьяны с помощью этого душистого дыма.

— Нет, глупых людей сразу видно, я знаю. А он — страшно умный. Он немногословный.

— Хорошая, кстати, черта. Что еще?

— Еще он талантливый, страшно талантливый!

— Он химик?

— Да нет, он нисколько не химик. И это неважно, кто он. Он талантливый. Красивый. Немножко как будто уставший, как будто ему все слегка надоело. Но что надоело, я не понимаю.

— А как он с тобой обращается? Любит?

— Не знаю! — почти простонала Марьяна. — То кажется — любит, а то — как чужой. Он старше меня.

— Вот в этом-то вся и загвоздка! Вся сила! Когда ты глядишь на него снизу вверх, а он тобой вертит, как куклой на ниточках.

— Но я не хочу так! — вскричала Марьяна. — Я каждый день мучаюсь! Я извелась!

— Ты знаешь, мой «бывший» был тоже таким… — Инга задумчиво подцепила с блюдечка остатки розового крема и погасила окурок в пепельнице. — Я тоже его долго не понимала… Потом поняла, успокоилась. Правда!

— Но он ведь любил вас? — У Марьяны задрожали губы.

— Конечно, любил. Может быть, даже очень. Но для таких, как он, главное — не любовь, а независимость. Понимаешь?

— Независимость от любви?

— От всего! И от любви в том числе, — и Инга опять закурила. — Опасные люди. И жить с ними трудно.

— Я не откажусь от него. — Марьяна смотрела на красивое лицо его жены, которое уже и не казалось ей таким красивым, словно черты его тускнели прямо на глазах, и возраст, который придет все равно, уже проступил осторожно сквозь кожу. — Мне это неважно, какой он. Неважно! Мне, кроме него, никто больше не нужен.

— Увидим. Сама разберешься. Одно могу предсказать тебе: будет нескучно.

Обе они вдруг почувствовали, что больше не о чем говорить, потому что и та и другая исчерпали запас своей откровенности, обе словно вывернулись наизнанку и обе устали. Широкоплечий и не очень даже молодой человек с волевыми складками, идущими от крыльев широкого носа ко рту, подошел к Инге и пригласил ее танцевать. Она усмехнулась и встала. Марьяна слегка растерялась, но тут и к ней подскочил какой-то кудрявенький, с возбужденными глазами цвета незабудок, и предложить «сбацать твист». Вскоре обе пары оказались не только в центре площадки, но и в центре внимания всех посетителей этого замечательного, уже приобретшего популярность кафе исключительно благодаря женщинам, Инге и Марьяне. Кавалеры подергались было, стараясь не ударить в грязь лицом, и сдались. Инга и Марьяна танцевали теперь друг с другом. Они танцевали свободно и страстно, они хохотали, закинувши головы. Их ноги скользили, их руки летали, и все собравшиеся в конце концов начали хлопать им и весело, восхищенно переглядываться, словно попали на бесплатный концерт.

Глава 18

После рождения дочки, которую в честь покойной матери Федора Андреича назвали Марией, Надя Кривицкая не стала ни менее заботливой, ни менее внимательной по отношению к своему талантливому, но порою слишком доверчивому, как казалось ей, мужу. Она не могла понять, как он, прошедший войну, известный всей стране режиссер, народный артист, который имеет прямой доступ к самой Фурцевой, — как он может спокойно завтракать сейчас на веранде и строить рожицы крошечной Маше, безмятежно разглядывающей свои собственные розовые пальчики, в то время как через два часа назначен худсовет и будет решаться судьба всей картины?!

— Я тебе, Федя, так скажу, — улыбаясь на Машу и одновременно сдвигая соболиные брови в сторону мужа, растолковывала Надя. — Я тебе так скажу: это очень хорошо, если они сегодня сами убедятся, какой чепухи наснимал их стажер! Хотели тебя ущипнуть — получайте!

Кривицкий оторвался от доченьки и, крепко обхватив жену за талию, притянул ее к себе.

— Вояка ты, Надя! Тебе бы коня да сабельку вострую! Ты всем им покажешь!

— Мне кажется, Феденька… — жена режиссера улыбнулась, показав все свои ямочки, что было очень сильным оружием. — Мне кажется, Феденька, что ты и сам толком не понял, как ты относишься к этим пробам… Ты, Феденька, очень и очень колеблешься…

Беда в том, что «колебался», как тонко подметила Надя Кривицкая, не только муж ее Федор Андреич. Похоже, что колебались все, кроме Мячина, который, столкнувшись в проходной с распаренной и издерганной Региной Марковной, спросил ее прямо:

— Вам нравятся пробы?

— Иди, Егор, в жопу! — находчиво ответила ему Регина Марковна. — Мы с тобой все равно ничего не решаем. Как скажут там, так все и будет.

И она вскинула глаза вверх.

— А там — это где? — не сдался задиристый Мячин. — У бога в чертогах?

— В чертогах, в чертогах… — пробормотала Регина Марковна. — Какой ты, однако, Егор… непонятливый…

Худсовет назначили на половину второго. Пронин должен был вот-вот вернуться на «Мосфильм» с какого-то важнейшего заседания. Его секретарша с красным, как у малиновки, носиком поливала цветы на подоконнике, пользуясь наступившей передышкой. Хрусталев пил кофе в «стекляшке» и рассматривал разложенные на столе фотографии, неодобрительно качая головой. Увидев вошедшего Кривицкого, нарядного, в небесно-голубом костюме и синем галстуке, он, по своему обыкновению, насмешливо