Я горячо просил его прояснить сказанное, но он не пожелал; и вот, простившись со своей доньей, с братом и со всеми остальными, ткнувшись мне мордой в щеку, он безо всякой радости отправился в путь, оставив меня в смущении и печали. Я передумал разные думы обо всём случившемся и, задержавшись на одной из них, сказал себе: «Возможно, мой друг, которому я столь многим обязан, думает, что красота его супруги-тунца (а она ведь не всегда сопряжена с добродетелью) ослепит меня до такой степени, что я не буду видеть великого зла в том, что будет видно всему морю. Честность сегодня не в чести и в морях творится то же, что и везде».

Тому я припомнил немало примеров и, как мне показалось, нашел способ, как заставить Лиция мне доверять и в моей верности не сомневаться, а именно: когда по истечении некоторого времени, за которое капитанша смогла немного утешиться после отъезда мужа, расстроенная не столько его отъездом, сколько тем, что он был так печален, хотя ей, как и мне во время прощанья, он ничего не сказал; так вот, когда я с ее деверем предстал пред ее очами, я сказал Мело, что хотел бы у него погостить, если он не будет против, так как, находясь всё время в обществе дам, нет возможности расслабиться, и я скорее навожу на ее милость тоску, нежели развеиваю ее.

Она стала протестовать, говоря, что если у нее и есть какое-то утешение, так это то, что я всегда поблизости и в ее распоряжении, ибо она знает, как горячо любит меня ее муж — так, что, когда он собирался в путь, главное, что он ей поручил — заботиться обо мне, хотя я и не поверил, что так оно и было, ибо думали мы тогда совсем о другом. Однако меня, даже в обличье тунца, преследовала черная ревность, каковая, к счастью, не коснулась меня, когда речь шла о моей Эльвире и моем господине архипресвитере, — и я не поддался на уговоры тунца-капитанши и предусмотрительно удалился вместе с ее деверем, а когда потом являлся к ней, так только в его сопровождении.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

В КОТОРОЙ ЛАСАРО ПОВЕСТВУЕТ О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПРИ ДВОРЕ С ЕГО ДРУГОМ ЛИЦИЕМ И ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ

И вот, когда мы, как я рассказал, так проводили время, изредка охотясь, изредка упражняясь в фехтовании с теми, кто овладел оружием, по прошествии восьми дней после отъезда моего друга до нас дошла новость, которая и объяснила его печаль, повергнув нас в самую глубокую среди морских обитателей тоску. А дело было в том, что когда главнокомандующий, как я уже говорил, был со мною столь сух, он пожелал, чтобы я покинул войско с тем-де, чтобы обиженные мною мне не отплатили и не убили меня; но, как мне стало известно, он приказал нескольким тунцам, как только я окажусь в одиночестве, всё же меня умертвить за то, что я был свидетелем — и это истинная правда — его трусости, и другого объяснения я не находил, считая, что заслужил только благодарность. Но Господу было угодно предотвратить это злодеяние, внушив Лицию ко мне любовь, что стало известно генералу, который за это его возненавидел и задумал погубить, клятвенно утверждая, что то, что Лиций для меня сделал, было сделано, дабы ему досадить; кроме того, он знал, что Лиций тоже может засвидетельствовать произошедшее, так как был возле меня, когда генерал вошел в пещеру, восклицая «Перемирие! Перемирие!».

Он всё припомнил: и то, что для меня сделал славный капитан, и сколь он в этом превзошел его. Он замыслил великое коварство и поскольку находился при дворе, то тут же отправился с жалобами и причитаниями к королю, сообщая ему о вероломном предателе, говоря, что однажды ночью капитан Лиций, когда командовал стражей, за большие деньги подговорил ближайшего часового покинуть пост. Так говорил генерал, да и многие другие тоже. И пусть им поможет Господь, ибо я говорю правду: Ласаро де Тормес не мог ничего предложить капитану, кроме множества голов повергнутых им тунцов, генерал же науськивал короля, говоря, что капитан привез из чужих краев злобного и жестокого тунца, и тот убил много королевских солдат шпагой, которую держал во рту да так ловко с ней обращался, что, видно, помогал ему сам дьявол, который и воплотился в него, желая уничтожить тунцов; а он, генерал, видя, какой урон нанес злой тунец тунцовому народу, отправил его в изгнание и под страхом смерти повелел ему покинуть поле боя; и что упомянутый Лиций, презрев королевский приказ и оскорбив королевский сан, вопреки королевской воле принял злодея в свой полк под свое покровительство и предоставил ему помощь, совершив тем самым преступление, именуемое crimen lese majestatís:[128] поэтому по праву и по закону он должен быть предан суду и наказан за это и другие прегрешения, дабы отныне и впредь всем прочим было неповадно нарушать королевские приказы.

Сеньор король, получив эти ложные сведения и дурные советы, поверив словам своего военачальника и двух или трех лжесвидетелей, повторивших то, что им было велено, а также доказательствам, рассмотренным в отсутствие обвиняемого, в тот же день, когда добрый и ничего не ведавший обо всём этом Лиций прибыл ко двору, приказал, чтобы тот был схвачен, заточен в суровую тюрьму и посажен на цепь, надетую ему на шею. Генералу же он повелел, чтобы тот со всею решительностью взял капитана под стражу и примерно и неукоснительно его наказал, что и было позднее осуществлено силами тридцати тысяч тунцов-стражников.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

РАССКАЗЫВАЮЩАЯ О ТОМ, КАК, УЗНАВ ОБ АРЕСТЕ СВОЕГО ДРУГА ЛИЦИЯ, ЛАСАРО ГОРЬКО ОПЛАКИВАЛ ЕГО И ЕГО СОРАТНИКОВ, И О ТОМ, ЧТО ОН РЕШИЛ ПРЕДПРИНЯТЬ

Эти печальные и горестные вести были принесены нам теми, кто уехал вместе с Лицием и кто поведал нам обо всём случившемся: и о том, в чем, как я сказал, его обвинили, и о том, как он держался, когда его обвиняли; ибо все судьи были подвластны генералу, и было понятно, что дела плохи и ему не избежать скорой и жестокой смерти.

Тогда-то мне