Юна

Rozhden — До тла

Я боялась спокойного и рассудительного Дыма, потому что такой он был мне непонятен. Но сломленный и разбитый он казался очень похожим на все, что происходило в моей жизни.

Боже.

Я шагаю вперед и уже кладу ладонь между его лопаток. Сама не осознаю, что делаю. Чувствую твердые, напряженные мышцы кончиками пальцев. Правда, лишь на миг, потому что в следующий вижу серые распахнутые глаза.

Дым смотрит на меня. Живой. Он жив, стоит прямо передо мной, дышит. И сейчас я очень точно осознаю: это все, что меня волнует. Страшно сделать вдох, спугнуть момент и то, что витает между нами. Мне до дрожи жаль, что беда не обошла Дыма стороной. Боюсь даже представить, что он пережил сегодня днем, и не представляю, что творится в его голове. Осознаю, лишь когда он огромными руками сгребает меня в охапку и усаживает на стойку. Не успеваю пискнуть, как прижимается горячим телом, а затем губами заставляет позабыть обо всем.

Черт!

Возражения тонут в поцелуе, а целует Дым отчаянно. Его губы жалят, а язык уже сталкивается с моим. Я едва поспеваю, но без труда читаю в его поцелуе желание жить. И мне бы оттолкнуть, объяснить на словах, что все наладится, что все без сомнения будет больше, чем хорошо! А я вместо этого цепляюсь за его плечи, словно вот-вот упаду, вдавливаю пальцы, точно кожу пытаюсь содрать, прижимаюсь грудью, которая аж зудит.

Губы Дыма требовательные и вкусные, у его тела терпкий запах пожара. Я отвечаю ему с тем же рвением, с каким пыталась выбраться из густого дыма в нашу первую встречу, только теперь хочу утонуть в нем. Знаю, не так стоит решать проблемы, не так забивать боль — тупыми гвоздями по дереву. Но я останусь с ним, если сейчас он не желает быть один. Я не уйду.

Чувствую его руки везде, запускаю свои под темную футболку и опаляю пальцы. Дым, как всегда, горячий, будто секунду назад вышел из пламени. Мои извечно холодные ладони нещадно горят. Все происходит на скорости света: я тянусь ближе к Дыму, сердце отдает в ребра бешеным стуком. В ушах звенит, температура на пределе, поцелуи за гранью.

Я без ума от всего этого.

Я растворяюсь в моменте и крепких руках. Ощущаю его желание и будто даже киваю в пустоту, потому что я уже тоже — готова, хочу. Боже, как же я его хочу!

Моргаю, когда он сжимает мою грудь до фейерверков в голове. Ловлю его затуманенный взгляд, и тот внезапно отрезвляет. В один миг. Потому что Дым не здесь. И как бы я ни желала продолжения, ему это не помогает: залом между бровей кажется лишь глубже. Дым по-прежнему тяжело дышит, все так же напряжен.

Нужно остановиться.

Он пытается меня поцеловать, мажет губами по щеке и припадает к шее. Вырывает из легких самый настоящий стон, и я уже почти готова забыть, что собиралась отпустить его.

— Федь, стой, — все же произношу.

Он замедляется.

— Остановись, пожалуйста.

— Ты этого хочешь, — шепчет в губы.

— Тебе не это надо, — признаю поражение. Потому что Дым просто желает забыться со мной. И я его не виню, нет, я ведь сама ответила, сама позволила. Правда, сейчас могу это остановить.

Я осторожно улыбаюсь ему, но улыбка мигом спадает, когда тот с психом отталкивается от бара. Он разворачивается, задевает тарелки, которые с грохотом валятся на пол. А затем уходит. В спальню. И хлопает дверью.

Я смотрю перед собой долго, так мне кажется. После осторожно спрыгиваю, надеваю тапочки — я их уронила, забывшись с Дымом, и спокойно сгребаю осколки в мусорное ведро. Самые мелкие убираю пылесосом и думаю, думаю, думаю. Вроде бы головой понимаю, что стоит молча уйти наверх, не усложнять, но этот ящик Пандоры уже открыт. Я целовалась с Дымом на барной стойке после того, как он потерял друга и едва ли не распрощался с отцом, а мне, черт возьми, понравилось! И я жадно хочу еще!

«Дура. Вместо того, чтобы по-настоящему ему помочь», — нашептывает голос разума.

Злюсь на саму себя, сильно злюсь. Поддавшись порыву, пересекаю комнату, иду прямиком в его спальню. А там, в полумраке, подсвеченном одним ночником, нахожу сгорбившийся силуэт у окна и, отложив гордость и страхи до завтра, сажусь рядом на пол.

Дым сидит без майки, упирается локтями в колени. Спина изрезана четким рельефом мышц. Перебинтованная рука безжизненно свисает вниз, пальцы другой глубоко зарыты в волосах. Я не вижу его лица, но уверена, что глаза закрыты. Ему больно, я точно знаю, но даже сейчас он кажется мне самым сильным человеком на всем белом свете. Просто и такие сильные люди бывают ранены, уязвимы.

Я опускаю руку на его колено в знак поддержки. Всего лишь хочу, чтобы он знал — я рядом. Дым чуть вздрагивает, но больше никак не реагирует. Так проходит минута, две, пять. А когда собираюсь убрать ладонь, он накрывает своей огромной мою, чем вызывает необъяснимую ухмылку.

В груди все переворачивается, сердце ухает вниз, а мысли уносят далеко в прошлое. Я никогда не говорила об этом вслух, но сейчас слова сами лезут наружу.

— Когда Лиса появилась на свет, единственным человеком, которому я хотела сообщить новость, был мой отец. Я так хотела! — почти кричу шепотом. — Как только я пришла в себя после кесарева, оказалась в палате, в сознании, взяла в руки телефон и звонила, звонила, звонила… — Бросаю взгляд на Дыма, но тот не двигается. — Папа не ответил. А когда вдруг объявилась моя мать, которая настаивала на аборте, я поняла — что-то случилось, — невольно делаю паузу, кусаю губу. Слова даются нелегко. — Папа был отличным водителем, но в ту самую ночь не справился с управлением. Когда я родила Лису, не стало его. — Глаза мокнут, но я сдерживаю слезы. Они не сделают легче, ничего не исправят. — Он был для меня всем, и тогда казалось, что в моей жизни не осталось ничего.