увидел, что в ней только шофер. Наверное, Радимов пошел пешком с друзьями. Возможно, что они идут сзади. Гирин обернулся, но тотчас же подумал, что, конечно, он услышал бы их.

Вера тоже обернулась и затем подняла на Гирина вопросительный взгляд. Никита Иванович понял его по-своему и взял ее за плечи.»

Она не выразила ни удивления, ни негодования. И она не поспешила снять его руки со своих плеч. Лицо ее оставалось спокойно-приветливо. И только тогда, когда он, сильнее сжав руки, хотел испытать ее податливость, Вера улыбнулась с легким укором и высвободилась.

Они пошли дальше.

— Помнишь, в институте ты носил серенькую куртку, по-моему, вельветовую, с «молнией»? — спросила Вера, прерывая неловкое молчание.

— А как же, помню..

— Сегодня все были словно в таких вельветовых куртках — и ты, и Радимов, и Бах, и Даньшин..

— И ты?

— И даже я. Все. Но лучше всех был ты, лучше и дороже — милый, смешной Ника в вельветовой куртке…

— Ника лучше всех, Ника дороже всех, но маленькая проказница Вера опять подшутила над ним.

— Ты не должен сердиться на нее. Не часто выпадает счастье заново пережить частичку своей юности.

Они рассмеялись. С Гирина схлынула его горячность. В душе он немножко подтрунивал над собой, но чувствовал, что ему опять становится легко и свободно.

Некоторое время они брели молча, ощущая в себе чудесную, опьяняющую усталость, роняя на землю неторопливые, невесомые шаги.

— Ты встречаешься с кем-нибудь из своих институтских друзей? — спросила Вера.

— Нет, всех растерял.

— Очевидно, не по своей вине?

— Ну, если по чести говорить, то переписываться мог бы. А кто переписывается, тот, наверное, и встречается.

— Да, мы слишком легко теряем друг друга из виду. А ведь, если вдуматься, дружба это же большая радость жизни. Особенно та, что родилась еще в юности. Она — как очаг. Бегут годы, а очаг все горит и горит. И пламень в нем все тот же — пламень, загоревшийся в юности. Подойдет к нему человек, протянет руки и почувствует его ободряющее дыхание.

И снова шли они молча, вороша свои впечатления и мысли, отбирая то, что уместнее сказать сейчас.

— Никак не могу представить себе твою жену, — Вера в раздумье пожала плечами. — Ты говоришь, она учительница?

— Да, литературу и русский преподает в вечерней школе.

— Учительница… Очевидно, она в очках, с портфелем, добрая, рассеянная.

Гирин улыбнулся.

— Все неправильно. Очков не носит, вместо портфеля ультрасовременная папка с «молнией». И никакой рассеянности, скорее наоборот.

Он не прочь был бы ничего не добавлять больше, но Вера выжидательно смотрела на него, и ему пришлось продолжать. Постепенно он разговорился и как-то помимо своей воли начал наделять жену новыми и новыми достоинствами. Гирин чувствовал, что его слова находятся в вопиющем противоречии с тем, что он совсем недавно, в гостинице, думал о жене, но он ничего не мог с собой поделать. И чем больше он говорил, тем сильнее ему хотелось представить жену в самом лучшем свете.

Ему стало очень не по себе. Не по себе оттого, что портрет, который он рисовал, был, кажется, довольно близок к истине, и оттого, что весь разговор о жене напомнил ему о домашних неприятностях.

— Я рада за тебя, — коротко бросила Вера, размышляя о чем-то своем. И от ее слов на душе у Никиты Ивановича стало еще более смутно.

Они вышли на широкую, как река, улицу.

— Вот и последний поворот. Вон мой дом. Видишь, книжный магазин? Он как раз под нашей квартирой. Не магазин, а сущее разорение. Как появится что-нибудь новенькое, так мой сынишка за деньгами бежит. Уже книжный шкаф выпрашивает для себя. А муж против. Между ними на этой почве дипломатические осложнения…

У нее возникла вдруг потребность говорить. Она оживилась, шутила, смеялась. Но возбуждение ее выглядело каким-то лишним, непонятно отчего появившимся.

Потом она снова начала пытать Никиту Ивановича вопросами:

— Говорят, у вас в Перми неплохой оперный театр?

— Да. Старый, — с традициями.

— Вы часто бываете в нем?

Гирин неопределенно пожал плечами.

— А жена твоя любит музыку?

Гирин медлил с ответом. Любит ли она музыку? Еще бы! Он и увидел-то ее в первый раз на концерте. Слушали Грига. Она сидела впереди него, туго стянув на плечах дешевенький зимний платок, вся сжавшись от холода. Шел последний год войны, в зале плохо топили. Да и людей собралось мало, и они не смогли согреть дыханием большое помещение..

— Так любит или нет?

—.. Да, очень…

Вера остановилась, и Никита Иванович увидел перед собой широкие витрины книжного магазина. Вокруг все замерло в недвижимости и молчании. Только в зажженной неоновой рекламе магазина — коротком слове «Книги» — последняя буква горела почему-то тревожным, дергающимся огнем.

Неподалеку от рекламы, за распахнутой створкой окна, одиноко светился бодрствующий огонь настольной лампы. Вера осторожно, словно нехотя, покосилась на него.

— Виктор? — спросил Никита Иванович.

Она кивнула утвердительно.

— Сидит… А вечер-то был какой! — сказал Гирин.

Она снова молча кивнула.

В нем вспыхнуло возмущение:

— Черт знает что такое! Сам себя человек обкрадывает.

— Если бы только себя… — промолвила она почти шепотом.

Ее слова задели его не только той плохо скрытой болью, которая послышалась в них, но еще чем-то другим, страшно неожиданным и тревожным.

Вера протянула руку.

— Ну, прощай, родной!

— Прощай, Чижик!

— Прощай, Ника… Ника в вельветовой куртке.

Ее каменно-бледное, напряженное лицо имело выражение горестного раздумья. Глаза смотрели прямо на Гирина, но, казалось, видели они не столько его, сколько что-то другое, стоящее за ним.

Она заспешила во двор дома через тоннелеобразный проезд суетливой, неровной походкой. Миновав проезд, обернулась, наскоро помахала рукой и, свернув в сторону, скрылась.

В проезд Гирин приметил часть двора, вернее — часть садика, устроенного во дворе. Молодые, ветвистые деревья сплелись листвой, и казалось удивительным, как могут держать ее темную, тучную массу тоненькие, долговязые стволы. Очевидно, сквер обильно поливался с вечера, потому-то через проезд на улицу выбежала сырая дорожка. _

Все эти детали сами по себе ложились в памяти, хотя Гирин совсем не думал о том, что сейчас видел и что его окружало. Он глядел на темный проезд, на сырую дорожку посредине него, на кусочек сада за проезд ом, а из головы никак не шла Верина фраза, которая так задела его. Он повторил ее: «Если бы только себя…», — повторил, стараясь в точности восстановить даже интонацию, с которой она была произнесена. Как-то мимоходом, удивительно равнодушно он отметил, что, кажется, Вера несчастлива, что, пожалуй, она не любит Виктора. Но его внимание