Шрифт:
Закладка:
Его товарищ отрекомендовался коротко:
— Даньшин Константин Макарович.
Но Себастьянова такой лаконизм не устраивал.
— Конструктор, изобретатель, — поспешил он доложить. — Сейчас по моему заказу машину выдумывает — будем брить крыжовник и продавать за виноград. Хотите к нам в компанию? Выгодная коммерция.
И снова все дружно расхохотались, потому что всем было очень весело и смех безудержно вырывался сам собой, по любому поводу и без повода.
Впрочем, утихомирившись немного, Себастьянов сказал тепло и просто:
— А вообще-то Костя замечательный инженер и изобретатель. Да вы, конечно, слыхали о нем.
Никита Иванович действительно слышал о Даньшине, но где и в связи с чем не мог припомнить..
Фамилия Веры заставила Себастьянова насторожиться.
— Не имеете ли вы отношения к Виктору Леонидовичу Бобровскому? — спросил он. Услышав ответ, закивал массивной своей головой. — Как же, как же, знаю его. Активный автор.
На какое-то мгновение на лице его мелькнуло выражение официальности и даже некоторой суховатости. Но только на мгновение. Он поднял свой стакан, наполненный минеральной водой, и сказал в шутливо-торжественном тоне:
— За знакомство!
Осушив стакан, крякнул и вдруг произнес:
Не лазь, Володя, на высотку,
Не пей вино, коньяк и водку,
Рубай боржом —
Держись ежом!
Его заразительная веселость опять легко овладела компанией, и когда он отправился искать какого-то Алешу и других своих однокашников, все сожалели об этом. Впрочем, Себастьянов дал слово, что скоро вернется.
— Насчет боржома Владимир Александрович неспроста стишки сочинил, — сказал Даньшин, когда Себастьянов удалился. — Ему даже сухого, кисленького вина пить нельзя. Нисколечко. У него, видите ли, страшная гипертония. Давление, не поверите, до двухсот сорока подскакивает. Он уже два удара перенес. И знали бы вы, каких! Врачи только руками развели, когда убедились, что он выкарабкаться сумел.
Говорил Даньшин негромко, неторопливо и твердо, округлыми, правильными фразами. Было видно, что он привык требовательно относиться к своей речи и тщательно взвешивал каждое слово, прежде чем его произнести.
Даньшин вдруг задумался. Он словно забыл о собеседниках, устремив в какую-то дальнюю точку лучистые глаза.
Вера и Никита Иванович тихонько стукнулись бокалами.
— За твое счастье, Чижик!
— И за твое… Ника!
А вокруг все жарче бурлило веселье. Очевидно, звонок на концерт уже давно прозвучал, но здесь его не слышали. Да это никого и не беспокоило. Вот в дальнем конце зала грянула песня. По этой ныне безвестной, забытой песне легко угадывалось, что там собрались люди, которые учились вместе еще в двадцатых годах. Они пели о забияках комсомольцах, что объявили войну попу Сергею и всей его братии — пономарям да звонарям. Особенно зычно гремел припев:
Ай да ребята, ай да комсомольцы,
Браво, браво, браво, молодцы!
Вот в другой стороне зала женские голоса затянули звонко:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет…
И десятки людей подхватили:
Полюби меня, моряк, душою.
Что ты скажешь мне в ответ?
Неотрывно глядя в глаза друг другу, Никита Иванович и Вера включились в песню:
По морям, по волнам,
Нынче здесь — завтра там…
Они пели все взволнованнее, все громче, чувствуя, как песня еще больше сближает их. Слова сами по себе легко и ярко вспыхивали в памяти. Раздольный, как морская волна, напев будил в душе восторженные, окрыляющие силы.
Теперь две песни, тесня и захлестывая одна другую, раскатывались по залу. «Ай да ребята, ай да комсомольцы!..» — громыхало в одной стороне. «По-о морям, морям, морям, морям..» — звучало в другой.
И в это задористое состязание двух песен стала настойчиво вторгаться третья:
Под солнцем горячим, под ночью слепою Немало пришлось нам пройти, — напевно и властно пробивала себе дорогу «Каховка», любимица предвоенных, тридцатых годов.
Но вот заявили о себе и сороковые годы. «Я по свету немало хаживал…» — ударили свежие голоса.
Четыре хора звучали в зале — люди разных лет, разных поколений.
Появился Себастьянов с большой компанией и, что удивительнее всего, под руку с Радимовым и Денисовым.
— Здорово, студент! — прогудел Радимов, и худенький Даньшин утонул в его медвежьих объятиях.
Радимов и оказался Алешей.
Профессору налили вина. Держа маленький бокал вздрагивающей рукой, он оглядел притихшую компанию. На каждом останавливались его острые глаза, и каждому кивал он, как своему хорошему знакомому. И было что-то удивительно симпатичное в наивной попытке старика сделать вид, что он всех припомнил, всех узнал.
Когда Зайку утащили к другому столу, Радимов свирепо оглядел компанию и пробасил:.
— Закурим, студенты!
Радимов полез в карман, и Гирин решил, что он вытащит свою знаменитую трубку. Но вместо нее у него в руке оказалась маленькая пачка папирос в серой бумажной упаковке. Подняв ее, Радимов показал марку.
— «Тачанка!» — восторженно крикнули сразу несколько человек.
«Тачанка»! Милая студенческая довоенная «Тачанка»! Тридцать пять копеек пачка — самая раздешевка! И как это Радимов ухитрился сохранить ее!
Да, она не слишком обременяла легкий студенческий карман. И все же иногда целой комнатой собирали медяки на одну пачку. Буханка черного хлеба, сто граммов сахара, чайник кипятку да «Тачанка»— вот и все, что требовалось для счастья четырех обитателей комнаты студенческого общежития в те критические моменты, когда до стипендии оставалось только сорок восемь часов, но движение времени возмутительно замедлялось.
Легендарная «Тачанка»! Забористая, ядовитая, она щадила карман, но не щадила горло. Не всякий мог удержаться от кашля, хватив злого дымочка. Недаром же и звали ее студенты «зверь, с дороги уходи!»
Себастьянов по-дирижерски вскинул руки и запел:
Ты лети с дороги, птица…
Песню подхватили.
За столиком стало тесно. Радимов, правда не без труда, узнал Гирина и отнесся к нему с большой симпатией — очевидно, вспомнилось сибирское житье, и воспоминания эти растрогали. Впрочем, Гирин — единственный представитель провинции, пользовался у всей компании особенным расположением. Его заставили записать множество домашних адресов и телефонов, приглашали перебраться к себе на постой из гостиницы.
Много пели. А между песнями вышучивали друг друга.
За Себастьяновым, видимо, еще с давних времен закрепилось прозвище, короткое, звучное — «Бах». Никите Ивановичу ничего не стоило догадаться, откуда оно взялось. Иоганн Себастьян — так звали великого Баха. И был он, как известно, жизнелюбивый, толстый человек.
Бах оставался главной, непрестанно действующей пружиной веселья. Только однажды
