— Точно. — Я посмотрела на шрам на его левой скуле и, сама от себя не ожидая, выпалила: — А откуда у тебя этот шрам, если не секрет?

Он молча отвел глаза и снова принялся за работу.

— Извини, — опомнилась я. — Язык мой — враг мой. Просто подруг у меня нет, даже словом перемолвиться не с кем. В Риме хотя бы с мужем могу поговорить. С мамой… ну, она сложный собеседник.

Мой голос дрогнул, я почувствовала себя глупо. Зачем я все это рассказываю, какое Никосу дело до проблем женщины много старше его? Тут парень посмотрел на меня так, словно я сказала нечто, безмерно его взволновавшее.

— С родителями разговаривать — вообще засада. Им трудно понять своих детей. Часто бывает легче довериться тому, кого совсем не знаешь.

«Вот бы хоть разок поболтать с ним по душам», — загадала я желание. Никос оказался храбрее меня.

— Что ты делаешь завтра вечером?

— Ничего, — ответила я, радуясь обещанию, прозвучавшему в его словах. — Ровным счетом ничего не делаю.

— Тогда после работы я тебя кое-куда свожу, — заявил Никос достаточно отчетливо и в то же время так, чтобы ни моя мать, ни его отец ничего не услышали.

Перед сном, прежде чем выключить телефон и поставить его на зарядку, я прочла сообщение от мужа, который желал мне спокойной ночи.

Пакетик с рисунком в цветочек, предназначенный для хранения зарядного устройства, был одним из немногих предметов, которые я вынула из чемодана и положила на виду на старый поднос. Я потянулась за пакетом, и мои пальцы коснулись аккуратно сложенного пожелтевшего листка бумаги. Рука, тотчас подхватившая и развернувшая его, принадлежала той девочке, которая двадцать с лишним лет назад вынула этот листок с инструкцией из коробочки, выброшенной в мусорное ведро, убрала находку в карман и, придя в школу, заперлась в туалете, чтобы прочесть произведение, повествовавшее о болезни ее отца. Это был своего рода роман, главы которого посвящались симптомам, показаниям, противопоказаниям и дозировкам. Агорафобия, социальное тревожное расстройство, генерализованное тревожное расстройство… Женщина, держащая этот листок в руке, смотрела на строчки глазами той девочки — глазами, которым не требовалось читать, чтобы узнать правду.

«Не забудь покормить папу обедом», — говорила по утрам мама и отправлялась в музей, поручая мне важное задание, от которого — то ли из-за страха, то ли из-за неумелости — сама уже отказалась.

«С тобой отец ест охотнее, он ест только с тобой», — повторяла мать, пристально глядя на меня, а я вспоминала, как в прежние годы мы с папой ходили гулять и он учил меня кататься на роликах. По пути домой мы непременно делали остановку возле одного и того же гриль-бара, где покупали жареную курицу и три порции картошки, иногда даже четыре, потому что я не могла насытиться этой восхитительно пахнущей вкуснятиной. Дойдя до любимой скамейки с видом на море, мы садились и начинали пировать. Не снимая коньков, я бочком ложилась на скамью, свешивала ноги, клала голову на колени отца, и он кормил меня, точно птенчика. Я жевала и смеялась, он смеялся вместе со мной, мы представляли себе, как вернемся домой и мама станет ругаться, что мы опоздали к обеду, затем с подозрением принюхается и обвинит отца, что он опять кормил меня всякой ерундой и перебил аппетит. «Ну вот, ребенок наелся не пойми чего и от нормальной еды нос воротит!» — подражая матери, восклицала я. Папа смотрел на меня во все глаза и восторженно хлопал в ладоши, я раззадоривалась и сильнее вживалась в роль гневающейся матери — поднималась на ноги, пошатываясь на роликах, клала руки на бедра и начинала свой номер на бис.

Отец хохотал, закуривал трубку, просил выступить еще.

Спустя пару лет все изменилось. Папа вернулся с работы сам не свой. Прошел в спальню, разулся, снял брюки, рубашку, носки, занял свою половину кровати и застыл в неподвижности. Я подходила к нему, заводила разговоры, он в ответ лишь кривил губы. Не желая, чтобы меня вот так отвергали, я перестала приближаться к родительской постели, молча плелась к себе, забиралась с ногами на кресло, листала лежащий на столе дневник и мысленно отмечала звуки, доносящиеся из комнаты, где коротал свои дни отец, — шелест одежды и простыней, шорох тапочек, безудержный топот самоуничтожения… Теперь мой отец состоял исключительно из этих звуков, он не доходил даже до кухни, где мама оставляла кастрюли с едой и записки с руководящими указаниями.

«Папа ест только с тобой», — каждое утро повторяла мать.

На цыпочках идя мимо приоткрытой двери спальни, я заглядывала внутрь и видела отца, скорчившегося под одеялом. Из папиных ушей торчали наушники, подключенные к радио, его глаза сочились влагой, будто подтекающие батареи. Отопительный котел дома нагревался, прилежно подавал воду в трубы, булькал и пыхтел, но все равно не мог донести тепло до дальних помещений, и те оставались сухими, а значит, холодными. Самой сухой и холодной была моя комната. Чтобы согреться, я отправлялась в кухню, кипятила воду, закидывала в нее макароны, вынимала из духовки поставленный туда мамой сотейник с теплым мясным соусом, накрывала на стол и ждала отца. В положенное время выключала плиту, откидывала макароны на дуршлаг, пересыпала обратно в кастрюлю, заправляла соусом, раскладывала еду по двум тарелкам, съедала обе порции, убирала со стола и составляла посуду в мойку. Приходя с работы, мама видела в раковине грязные тарелки и верила, что все идет как надо.

Мне отлично удавалось делать вид, будто я забираю отца из его воображаемого мира и возвращаю в семью. Стоило ли отказываться от такой простой и в то же время важной миссии?

Я прочла до конца то, что нужно было прочесть.

Ни разу — ни разу! — отец не встал с постели, чтобы вознаградить меня за старания. Оболочка для неизвестных мне мыслей, в которую превратилось его тело, не могла прервать свой саморазрушительный ритуал и воздать должное мне, своему хранителю.

Каждый день я терпела поражение, каждый день после обеда выходила из кухни в коридор, на мгновение замирала перед дверью в родительскую комнату и смотрела, как отец лежит в прежней позе, с наушниками в ушах и пустотой во взгляде; его исхудалое тело укрывали несколько одеял, в батареях неумолчно журчала вода. Мне отчаянно хотелось уйти как можно дальше от корпуса для часов в коридоре, от недоеденной пищи, от остатков макарон и помидоров в мусорном ведре, от ответственности, которую возлагала на меня мама, от