— Надо же! — удивилась Марго.

— Я услышал твоё имя у него в голове. Чётко — «Марго». Даже «моя Марго». Ну, я и взбесился. Я потерял контроль. Я на секунду возненавидел его.

— Но на свете полно Маргарит, Богдан! Что ты с ним сделал? — сказала она совершенно спокойным и даже немного насмешливым тоном, встала и подошла к нему совсем близко.

— Сердечную аритмию, наверное. Короче, он свалился с кресла. Рухнул вместе с этим чёртовым уродливым креслом. Здорово так упал. Выживет.

— Не паникуй, старик! — попытался его успокоить Муслим.

— Зато я понял, что я всё слышу. Я понял, что я слышу больше, чем этот мужик сам себя понимает. У него большие проблемы с самим собой. Что-то давит на него, как каменная плита. И ещё, он безжалостно спаивает свою жену. Она смотрела на меня и думала, как ей спастись. У неё просто кричало всё внутри: «Помогите мне!» Она меня просила ей помочь. Как такое может быть? И я я ведь могу ей сейчас помочь. Мне это ничего стоит. Если бы вы видели глаза этой женщины!

— Она красивая? — спросила Стеша.

Муслим кашлянул.

— Да, — сразу ответил Стеше Богдан. Он заметил её пристальный взгляд и волнующиеся глаза Муслима тоже заметил, — я пойду к себе.

Богдан медленно вышел из оранжереи и также медленно шёл всю дорогу до своей комнаты. Открыл дверь, включил свет поярче, скинул пиджак, туфли и увидел доску. Ему принесли доску! Поставили на самое видное место напротив двери. Сжалились! Принесли это сокровище, чтобы он не расстраивался, успокоился и отвёл душу! Рядом лежали его инструменты, которые он сам привёз в клинику ещё Эдвардом. Богдан бросился к доске, взял её в руки, понюхал, закрыл глаза, прижал к груди. Запах дерева действовал безотказно — окрылял и воодушевлял, несмотря ни на что, и придавал сил.

Руки сами знали, что им делать. Часа два он вырезал на доске, не отвлекаясь и не поднимая головы, как в трансе или в коконе. Казалось, ничто не могло его отвлечь. Он был похож на человека, которого наконец выпустили из страшного места, где держали взаперти и морили голодом, и он всё никак не мог наесться и напиться. Резец ходил по дереву как по пластилину. На доске отчётливо стало видно Стешино лицо. Оно получилось немного напуганным, растерянным, ожидающим. И, как всегда у него, — живым. Он думал о ней и вспоминал её — и старую и молодую. Почему он вырезал Стешу, а не Марго? Отвечал ей на сопереживание? Увидел в ней чувства? Или боялся браться за Марго?

«Богдан, кем ты был в прошлой жизни? Расскажи мне о себе», — услышал он в голове Стешин голос. На секунду он подумал, что это говорит незаконченный портрет, как Буратино у Папы Карло, но потом улыбнулся и вспомнил про телепатию. После омоложения они активно начинали ей пользоваться.

— Я я был артистом театральным артистом. Ты разве не знала? Но я был неудачником. Настоящим лузером, понимаешь? Я не сыграл ни одной серьёзной роли. Я страдал от этого, потому что никто не видел во мне то самое настоящее, что у меня было.

— Зачем ты так говоришь? Наверняка это было не так.

— Это было именно так. Если совсем начистоту, я не очень любил театр. Он не дал мне его полюбить. Театр — это не моё. Я сейчас это понял окончательно.

— Ты артист? Ты играл в театре?

— Уже нет. Я больше не артист.

— Ты московский?

— Я не знаю, какой я. Я — детдомовский. Родился во время войны. Я никогда не знал свою мать.

— Я понимаю Знаешь, моя мать покончила с собой. В лесу. Мне было одиннадцать. Мы жили тогда в Хабаровске. Лучше её никогда не знать, чем вот так потерять. Я даже не знаю, почему она это сделала.

— Чем ты занималась в той жизни?

— Я стала реставратором. Я жила в Питере потом у отца. Меня заворожил Питер. Теперь я понимаю почему.

— Потому что Северная Пальмира?

— Да. Он весь засыпан песком. Ну, то есть, цокольные этажи в центре утоплены в грунте. Да даже это не основное. Об этом можно долго говорить, не сейчас.

— Муслим был твоим мужем?

— Да. Он был моим вторым мужем. Но оба раза нелюбовь. Да и потом Он не мог иметь детей. Я стала его ребёнком, но это не совсем правильно, наверное

— Правильно, это как? Скажи, зачем мы им нужны здесь?

— Я слышала, что им нужен человеческий мозг с максимально развитыми нейронными связями, которые бывают у некоторых особенных стариков. Им нужна прожитая жизнь, опыт.

— Прожитая жизнь? Моя незаметная обыкновенная жизнь?

— Видимо, ты что-то не понял в ней. Или себя не понял. Но сейчас тебя никак нельзя назвать обыкновенным. Ты необыкновенный, Богдан! Ты чуткий, внимательный, ты сильный. Ты умный. Ты мне нравишься.

— Стеша, давай увидимся.

И тут он услышал Марго. Откуда она взялась? Как это было возможно? Она сказала: «Богдан, осталось совсем чуть-чуть. Потом мы будем свободны». Внутри всё оборвалось. Он сразу вскочил на ноги и начал кричать, озираясь: «Марго! Ты где? Ты у себя?» Взял панно в руки и опять начал кричать: «Да! Я всё сделаю! Марго, мы будем свободны!» Потом поднял панно высоко над головой и шарахнул его об пол со всей силы. Схватил стул и начал долбить им по панно, пока оно не раскололось на мелкие куски. Руки покрылись ссадинами, кое-где сочилась кровь, а он всё долбил и долбил. И приговаривал: «Дурочка». Потом опять услышал Стешу: «Не уходи! Богдан!» Он оставил несостоявшееся панно в покое и повалился на кровать. Пролежал так минуту, не двигаясь, и опять вернулся к Стеше: «Скажи мне, если можешь, Стеша! Скажи ты знаешь о задании, после которого нам дадут свободу?» Но ответа не последовало. Он прождал несколько минут, встал с кровати, надел резиновые шлёпанцы, которые валялись рядом на полу, и вышел из комнаты.

20. Разве я знаю свой путь?

Он шёл по коридору, как во сне ходят лунатики. Мог и по потолку. Дошёл до самой дальней двери и постучал. Тишина. Опять постучал — сильно, настойчиво. Марго открыла дверь. Босая, прекрасная, удивлённая, с мокрыми волосами, в белом халате. Ничего не спросила, просто отпрянула от прохода и дала ему войти в комнату. Закрыла дверь. Молча он притянул её к себе и поцеловал в губы, горячие, такие же, как у него. Сорвал с неё халат,