Позднее, во время президентства Дуайта Эйзенхауэра, тенденция, о которой идет речь, продолжилась, ибо он «советовал нам не бояться слова “консервативный”». Однако он все еще пытался ослабить влияние символа «либеральный» и, по словам Джеймса Протро, занимался «безрезультатным (несмотря на помощь самых квалифицированных в стране специалистов по рекламе) поиском подходящей формулы для характеристики своей официальной доктрины, — при этом “прогрессивная умеренность” заменялась столь же двусмысленным “динамичным консерватизмом”, что отражало, мягко говоря, определенное беспокойство о том, как сохранить привлекательность республиканской идеологии гуверовского типа»386.

Хотя в годы правления Эйзенхауэра консерваторы отвергали термин «либеральный», они понимали, что «консервативному» ярлыку недостает притягательной силы, присущей «либеральному». Даже Барри Голдуотер, человек, гордившийся своим консерватизмом, выказал неудовлетворенность тем, что консерваторы не зовутся либералами. В 1963 г., обращаясь к полной энтузиазма аудитории, состоящей из членов организации «Молодые республиканцы за свободу», он обвинял: «Молодежь Америки уже тошнит от обмана, творящегося в последние тридцать лет под маской либерализма». Дальше в этой речи он добавил: «Современный либерализм — всего лишь нечто вроде трупного окоченения. Старый, почтенный, порой возвышенный либерализм, существовавший пятьдесят лет назад, ушел навсегда»387.

Действительно, гуверовское понимание либерализма, очевидно, навсегда ушло в прошлое, во всяком случае для широкой публики. Лучшее, что могли сделать консерваторы, — это попытаться популяризировать свою собственную марку. Эйзенхауэр и особенно Голдуотер так и поступали. Деловое сообщество, представленное журналом «Форчун», тоже осознало необходимость придать более позитивный смысл термину «консерватизм». Д. Маккорд Райт рассуждал:

«Одна из наиболее важных истин жизни состоит в том, что роза под другим названием пахнет не так приятно. Пора прояснить наши наименования.

Коротко говоря, если “консервативный” означает расположенность к смелым начинаниям, глубокий интерес к открывающимся возможностям, признание необходимости в переменах и в терпимости, тогда я скажу: “Если все это означает быть консервативным, возьмите отсюда как можно больше”. Если же “консервативный” означает тягу к рутине, желание занять высокое положение в обществе и стремление к безопасности, отказ от открывающихся возможностей, почитание статус-кво, то я, как и другие “виргинцы”, скажу: “Когда вы назовете меня консерватором, улыбайтесь!”»388.

Явным признаком снижения интереса к дискуссии о правильном определении либерализма (если не ее полного фактического прекращения) было то, что популярная пресса стала практически игнорировать критику, касающуюся употребления этого слова. Так, например, в 1946 г. Роберт Тафт доказывал, что он настоящий либерал — в отличие от «самозваных либералов», оправдывающих сохранение Управления регулирования цен, законопроект Трумэна об обязательном государственном медицинском страховании и призыв на воинскую службу в мирное время, т.е. «три, по сути, тоталитарные меры»389. Хотя деловые газеты с гордостью целиком напечатали речь, в которой он излагал свою позицию, широкая публика не проявила любопытства, достаточного даже для того, чтобы поинтересоваться, так кто же настоящий либерал? Спустя несколько лет один консервативный автор сетовал, что слово «либерал» более не означает «гражданин, у которого есть незыблемый светлый идеал, человек чести, человек логичный и ясно мыслящий»: под ним теперь подразумевается «изрядно запутавшееся трусливое существо, которое ночей не спит, пытаясь “рассмотреть вопрос со всех сторон”, но так и остается сбитым с толку хлюпиком, больше всего опасающимся, что его назовут консерватором»390. Общедоступная пресса игнорировала этот выпад — он больше не был новостным поводом.

Рост популярности слова-символа «консервативный»

В наши дни либералы, похоже, пребывают в растерянности; между тем политическая этикетка консерватизма употребляется все шире, наряду со специальными словечками вроде «экономическая теория предложения», «плоская ставка подоходного налога», «сбалансированный бюджет» и «фиксированные государственные доходы». Как случилось, что политическая этикетка, вызывающая такие положительные ассоциации, так резко утратила популярность? Сегодня модные символы — «консерватор» и «либертарианец», а не либерал. Маятник, несомненно, качнулся в обратную сторону, но почему? Рузвельт завладел либеральным словом-символом, конечно же, целиком и полностью, но победа оказалась иллюзорной. Почему это произошло?

Во-первых, этим символом слишком злоупотребляли. Чем шире он распространялся, тем менее глубоким становилось его влияние. Подобно валюте, которая подверглась значительной инфляции и обесценилась, либеральная этикетка потеряла немалую часть своей силы — вследствие того, что она использовалась всегда, когда ее обладателям нужно было получить поддержку в таких далеко отстоящих друг от друга вопросах, как законы о минимальной заработной плате, государственное финансирование абортов и отмена запрета на марихуану.

Во-вторых, либеральная доктрина Рузвельта в ее основном содержании, по сути, победила. Как признал несколько лет назад исполнительный директор организации «Американцы за демократические действия» (ADA), «многие сейчас действительно вполне обеспечены материально — экономические проблемы не стоят так остро, как 20—30 лет тому назад». Сегодня нас заботят не очереди за бесплатным питанием, не потогонная система на предприятиях или неоплачиваемые отпуска и не проблема сверхприбылей. В центре внимания скорее бюрократия, раздутое правительство, чрезмерное регулирование и высокие налоги. Когда изменилась социально-политическая повестка дня, либерализм оказался одной из жертв собственного успеха391.

В статье, устрашающе озаглавленной «Обновите либерализм, или он превратится в реликт 60-х годов», недавно избранный сенатор-демократ от штата Массачусетс Пол Цонгас, будучи гораздо младше директора ADA, в целом соглашался с этой оценкой: «Либералы должны свежим взглядом посмотреть на задачу мобилизации нового поколения. Средний молодой американец принимает как должное те формы социального равенства, за которые боролись другие. Молодые граждане никогда не знали злоупотреблений и несправедливостей, определивших мировоззрение старших поколений либералов. Они никогда не испытывали гнева и возмущения, которые эмоционально питали дело либерализма. Они росли, не читая репортажей о голодающих бедняках; они читали о злоупотреблениях в программе продовольственных талонов. Они росли, не полагаясь на постоянно растущую экономику; они видели снижающуюся производительность труда, рекордно высокие процентные ставки и иностранное доминирование в торговле, от нефти до высококачественных автомобилей. Возможно, они помнят военную авантюру во Вьетнаме, но сегодня они ежедневно могут читать о советской военной авантюре в Афганистане»392.

Сенатор Цонгас повсеместно считался либералом и в списке для голосования значился как либерал, представляющий либеральный штат. И все же он менял слова-символы. Вначале он назвал свои политические убеждения «новым либерализмом». Затем — «гуманистическим реализмом». Позднее он остановился на «сострадательном реализме»393. Важно то, что все предложенные им новые словесные символы предполагают отказ от старой этикетки «либерал».

Убедительное свидетельство того, что рузвельтовская марка либеральной политики в основном победила, мы находим в целом ряде опросов, показывающих, что многие люди, которые сейчас именуют себя консерваторами, тем не менее одобряют государственное финансирование абортов, стремление государства обеспечить страхование здоровья по старости