трудоспособного возраста были безработными. На этом безрадостном фоне попытка Sex Pistols еще больше унизить самооценку Британии оказалась более чем эффективной и всё более правдоподобно звучали настойчивые утверждения нового лидера консерваторов Маргарет Тэтчер о том, что для восстановления величия Британии необходимо сворачивание государственного вмешательства в экономику и сокращение государственных расходов, даже несмотря на то, что сами по себе эти настойчивые призывы были частью очередного великого нарратива, который и Джонни Роттен и Жан-Франсуа Лиотар, хотя и по разным причинам, сочли бы таким же нелепым, как и предыдущий.

Во время так называемой Зимы недовольства 1978/79 года в результате действий профсоюзов, устроивших массовые забастовки, страна столкнулась с катастрофическими последствиями: работники кладбищ отказались хоронить мертвых, улицы были завалены невывезенным мусором, получить медицинское обслуживание можно было только в экстренных случаях и по записи, поскольку больничные работники тоже бастовали. Рекламное агентство Чарльза и Мориса Саатчи придумало знаменитый слоган «Labour isn’t working»[126], чтобы консерваторы смогли извлечь выгоду из этой катастрофы. Неважно, что изображение уходящей за горизонт очереди за пособием по безработице, использованное на рекламных щитах, представляло собой фотомонтаж, поскольку на фотосъемки из ста планировавшихся добровольцев явилось только двадцать членов Хендонского отделения Молодых консерваторов, или что при Тэтчер очереди за пособиями по безработице в Великобритании станут намного, намного длиннее[127]. Консерваторы шли на всеобщие выборы в мае 1979 года, чтобы, по их убеждению, вернуть Британию, свернувшую не туда, обратно на рельсы рыночной экономики, на путь великой международной экономической державы.

После 1979 года, как сформулировала Энн Перкинс в опубликованном The Guardian некрологе Маргарет Тэтчер, «идеал коллективных усилий, полной занятости и управляемой экономики, запятнанный циклическими кризисами 1970-х годов, был дискредитирован в представлении избирателей. На смену ему пришла политика „я и моё“, дерегулирование рынков и приватизация государственных активов, что привело к росту индивидуального благосостояния»[128].

Тэтчер следовала теории монетариста чикагской школы Милтона Фридмана, который утверждал, что практика социального обеспечения создает «нахлебников государства», а не «самостоятельных людей». Ради воплощения этой доктрины она приступила к разрушению так называемого консенсуса Батскеллита (названного в честь консерватора Раба Батлера и лейбориста Хью Гейтскелла). Несмотря на различия в риторике, на самом деле обе ведущие партии в той или иной степени соглашались с необходимостью кейнсианского управления спросом, с наличием обширной государственной собственности и госсектора общественных услуг. Этот консенсус, согласно которому британцам должна была быть предоставлена перспектива так называемых лестниц и страховочных сеток — где лестницы служили символом социальной мобильности, а страховочные сетки представляли собой систему пособий, защищавших любого от выпадения из государственной системы всеобщего благоденствия, — лежал в основе британской внутренней политики с конца Второй мировой войны. Неолиберализм Тэтчер с самого начала был своего рода садомазохистской религией, в которой новое величие должно было родиться из страданий и преодоления. Первая женщина-премьер Великобритании прославилась тем, что убила государство-няньку.

Ее кабинет был правительством панков — восстанием против самодовольного консенсуса богатых мужчин, доминировавшего в британской политике со времен Второй мировой войны. В каком-то смысле одиннадцать лет Британии Тэтчер представляли собой произведение постмодернистского аутсайдерского искусства. Внесистемная дочь бакалейщика из Грэнтэма пошла войной на тех людей, которые, как она считала, превращали Британию в заурядную провинцию Европы и мира: от марксиста Артура Скаргилла, лидера Национального союза горняков, до «вялых»[129] членов ее собственного кабинета — таких ныне забытых мужчин, как Джим Прайор, Фрэнсис Пим, Питер Уокер, Ян Гилмор и Норман Энтони Фрэнсис Сент-Джон-Стевас (барон Сент-Джон из Фослея). Это были в основном беспозвоночные карьеристы из элиты, получившие образование в частных школах, воспитанные в уважении к почтенной троллоповской культуре, в которой ценность компромисса была выше убеждений.

Единственным уравновешенным мальчиком хороших кровей, которого она тащила за собой на буксире, был Уильям Уайтлоу, потому что, как сказала Тэтчер в один из редких моментов шутливой откровенности: «Каждому премьер-министру нужен [свой] Вилли». Уайтлоу, который до 1983 года был министром внутренних дел правительства консерваторов, во время всеобщей избирательной кампании 1970 года однажды обвинил Гарольда Уилсона из Лейбористской партии в «возмущении спокойствия». Британская политика до Тэтчер часто была именно такой: точно так же как Sex Pistols шокировали британскую публику, когда одетые в чудовищные наряды, словно найденные на помойке, ругались матом в прямом телевизионном эфире, так и Маргарет Тэтчер шокировала дремлющую Великобританию, изменив ландшафт британской партийной политики. Ее первым распоряжением на посту премьера стало установление строгого бюджетного контроля, противоречащего широко распространенному представлению о Британии как о «больном человеке Европы», а также неофициальному девизу Казначейства о том, что его дело — следить за «систематическим упадком британской экономики».

Ее советник по экономике Алан Бадд постфактум объяснял это тем, что «политика 1980-х, направленная на борьбу с инфляцией путем давления на экономику и минимизации государственных расходов, была прикрытием для подавления трудящихся»[130]. Высокая инфляция, которая сама по себе стала результатом сокращения государственных расходов, вызвала резкий рост безработицы в первые годы правления Тэтчер, создав резервную армию из готовых на любую работу людей, которая нависала угрозой над потенциальными забастовщиками, понимавшими, что их борьба легко может закончиться для них необходимостью встать в конец той же очереди за пособием. Британский электорат вполне мог считать себя жертвой надувательства. Лозунг «Labour isn’t working», с которым консерваторы шли на выборы, теперь выглядел нелепо, поскольку в период с 1979 по 1985 год безработица составляла в среднем 10 % — по сравнению с 3,3 % в 1955–1979 годах, в так называемую золотую эпоху кейнсианства.

Членство в профсоюзах с 1979 по 1988 год сократилось более чем на 20 %, поскольку правительство Тэтчер последовательно вводило один за другим законы о занятости, выхолостившие разрушительную силу организованного рабочего протеста. В частности, был принят закон об обязательном предварительном предупреждении работодателей и об обязательном тайном голосовании для принятия решения о начале забастовки и Акт о занятости 1988 года, положивший конец требованию о «закрытых цехах», когда работодатель не имел права нанимать на работу не членов профсоюза[131]. Она изменила правила игры так, что власть перешла от труда к капиталу, что позволило компаниям закрывать неэффективные предприятия и повышать производительность, — последнее само по себе стало причиной более высокой безработицы в 1980-х годах. Ведь повышение производительности труда рабочих, к которому привела неолиберальная экономическая революция Тэтчер, означало, что для достижения того же уровня производства можно было обойтись их меньшим количеством. Отсюда вытекала возможность сокращений. Это, в свою очередь, вызывало рост безработицы. И это сработало: в 1979 году производительность труда в Германии была почти на 20 % выше, чем в Великобритании; к 1989 году разрыв