подавили его припадочное сопротивление и закрыли крышку. Я вернулась в город одна.

Я знала, что дом моего детства покинут, но все же направилась к нему, ибо меня призывал сильный запах семени из его раскрытых окон.

Я не пользовалась тампонами, но менструальная кровь, вместо того чтобы вытекать, кристаллизовалась у меня во влагалище в виде красного бриллианта. Возле закрытой двери меня ждал отец. Я подняла юбки и отдала ему в руки свой сгусток.

Полный векового томления, он поднялся в воздух, и тут же, изувеченный, пролил на меня кровавый дождь. «Когти ангела! Теперь ты неуязвима и можешь исследовать минувшее», — сказал он мне. Голос шел из раны между ног, напоминавшей открытый рот.

Когда я сломала печать и открыла дверь, мир позади меня исчез. Я была обязана двигаться вперед или навсегда остаться там, касаясь ступнями края бездны, истерзанная собственными желаниями, девственная, пригвожденная к порогу, находя наслаждение в бессилии, не осмеливаясь познать тайны, заключенные в бесчисленных комнатах дома. Я осталась бы там навечно, парализованная страхом, фарфоровая марионетка с обрезанными нитями, недошлюха, пылающая внутри ледяной оболочки, богиня с тяжелыми грудями, ведающими лишь касание пальцев своего тела, с меланхолическим желанием в душе: вонзить иголки в мужские яички.

Ураган, перенесший меня в дальнюю комнату, — это дыхание отца. Да сбудется отцовская воля — в его разуме и в моей плоти!

Войдя в бывшую спальню, я перестала быть зрительницей. Две женщины, холодная и горячая, ласкали друг друга на матрасе, в котором жужжал рой пленных пчел. Я взяла себя на руки и в то же время отдавалась себе. Одно мое тело приносило наслаждение, другое получало его. Я хотела взять из груди своей дочери молоко, которое сосала в детстве. Я предложила матери свои груди и рот, но дождалась от той не поцелуя, а укуса… Я боролась с собой, чтобы не пожрать себя.

Половина меня — рабская половина — склонилась, подставляя мне спину, на которой было вытатуировано мое жалкое прошлое. Я изъяла у нее из затылка средоточие сознания, заключавшее в себе все пределы: ключ в форме бесконечности. Теперь передо мной должно было открыться настоящее, уверенно, как цветок.

Побеждая страх перед тварью, я понемногу открывала свое лоно. Вода для увлажнения и смазки сперва текла прозрачной струйкой, затем, когда губы растворились полностью, стала мощным потоком. То был беспредельный океан, разлитый в моей вагине.

Еще надо было переступить через земные законы, научившись питаться своими испражнениями и мочой. Я не могла сделать это сама. Тогда явился мужчина, познавший утонченность нечистого. Кто он был? Мой отец, мой близнец, мой идеал, отражение моих собственных мужских качеств? Под маской, обрекавшей его на молчание, не скрывался никто. Все в нем было наружным, как подобие бога. Вся таинственность дома ушла на его потребу, и мне открылся секрет. Сперме больше не надо было покоиться во мраке: она выступала на его члене, словно белая радуга. Мой язык сделался учеником этого строгого Наставника.

Он избавил меня от ужаса, с детства угнездившегося в моем животе: давая мне грудь с кислым молоком, моя мать бросала, среди яростного воя, словечко «Воровка!»… Мне удалось пронзить каждую свою грудь двумя иголками в виде креста, чтобы подставить их бесстыдно под обожающий, нереальный поцелуй.

Наставник взглядом объяснил мне: «Если хочешь стать той, кто ты есть взаправду, сперва согласись, что твое тело заражено образом родительницы». Да, это так: моя мать, не сознавая, что жила в рабстве, в забитости, с ампутированным желанием, навязала мне свое поведение.

Наставник приказал мне поставить пломбу на клитор и вдеть четыре кольца в пахучие нижние губы. Когда я навеки избавлюсь от наваждения, отдав тело на произвол своих прихотей, — только тогда я должна снять их.

Мне следовало отыскать на его животе нужное место, вогнать туда длинную булавку, протыкая плоть, внутренности, вонзая еще глубже, до самого жизненного центра: отчасти это значит ласкать смерть, не пробуждая ее. В критический момент, когда Наставник достигнет высшего наслаждения от величайшей боли, из щелочки на его мужском органе вырвется белый, вязкий крик жизни.

Пока агонизирующие головастики семени ударялись о стены черного мрамора, ища несуществующий выход, внутренний голос сказал мне: «Когда теряется лицо, теряется страх».

Потеряв свое «я», я получила маску, и эта безличность стала для меня символом старинных традиций. Теперь я сравнялась с Наставником.

Наши языки сплелись, как слепые змеи, из глубины истории до нас дошли громовая дрожь мириад сердец, сорванных с вершины пирамид, и возбуждающий аромат людской крови. Я ощупала его фаллос с почтением, какое питаешь к орудию убийства. Он стал ласкать меня ацтекским языком, вскоре превратившимся в ланцет.

Под лицом, уже ставшим маской, я оставалась никому неведомой, окутанной спокойствием моего черепа. С моих пальцев исчезли лабиринты линий, словно сдутые настойчивым ветром. Поскольку я была пустой, словно чаша, вылизанная множеством языков, то могла заполучить в свою ладонь живой скипетр непонятной власти. Его сила пропитала мои клетки и сделала меня глухой к пению сирен старой морали.

Я, изведавшая, как жертва, каждую благословенную ступень боли, теперь могла стать палачом. Вот доказательство: я заканчивала обрезать свои нижние губы без посторонней помощи.

За моей спиной дух человека, раньше меня достигшего безличного наслаждения, побуждал меня устранить малейшую тень жалости, которая могла затмить жестокое солнце — им сделалась моя душа.

В полном учеников амфитеатре, где медицина показывала свой ядовитый лик, Наставник велел мне отрезать ему член, а затем вставить, как трофей, в мое лоно.

Итак, я была рядом с ним; он потрясал окровавленным скальпелем. Теперь его органы принадлежали мне. Собрание людей в масках, извращенных от чрезмерного знания, рукоплескало, ожидая свершения последнего ритуала.

С неодолимой силой я нажала ему на плечо — так, что колени его согнулись. Я заставила его коснуться лбом земли, запятнанной сгустками крови, спустила ему брюки, выставила на обозрение молочные ягодицы, сильно надавливая бедрами, изнасиловала его в зад, — тот раскрылся, как томный цветок с розовыми лепестками, навстречу вершащему справедливость копью.

Все закончилось. Я узнала наконец, что под масками множества людей скрывалось одно лицо: лицо моего отца… Мой живот понемногу засасывал отрезанный член, пока тот не превратился в вагину. Я больше не боялась быть взрослой. Девочка, владевшая мной, перестала управлять моей жизнью. Я сама стала Руководителем.

Хлыст, палка, булавки, расправа с чувствами, беспощадная суровость, — все это сделало из моей девочки современную женщину, свободную от слабости, сообщаемой воспоминаниями. Образы прошлого стали так же неважны, как сухие листья… В моей школьной программе значилась