Он оставался неудовлетворенным, и поэтому остаток дня тянулся невыносимо долго. Музыка также не служила утешением, поскольку — как бы он ни старался делать изящные движения — его ручищи ломали скрипки и клавиши. С этим демократическим лицемерием не приходилось и мечтать о таком развлечении, как казнь государственного преступника. Его товарищами могли бы стать книги, но было неловко попросить об изготовлении громадных очков, и приходилось скрывать свою близорукость. Когда кадеты из военного училища приходили поглазеть на него, он брал в руки Библию и с блаженной улыбкой притворялся, что читает ее, — словно это занятие компенсировало сполна отсутствие людоедки, которая помогла бы ему создать милую палаческую семейку.

В ночь накануне ежегодного визита президента с супругой — они должны были вручить ему пластмассовую золотую медаль, награду за «обретенную овечью сущность», как окрестили эту добродетель психологи, — ему приснился дурной сон. Он был одет как святой Христофор и пожирал пятилетнюю девочку. Он съел ее всю, кроме пальцев на руках и ногах. Все двадцать он спрятал затем в окороках и пробормотал: «С надеждой на облегчение я не чувствую боли». Он проснулся, исходя слюной, посмотрел на висящие окорока и заплакал.

Когда прибыли президент со своей свитой, он не смог подняться с кресла — только издал приветственное урчание, слабенькое для него, но оглушающее для гостей. По этой причине первая дама государства, которой выпала честь повесить медаль на необхватную шею, подошла к нему, дрожа с ног до головы. Резкий запах адреналина, широко открытые глаза, бритые волосы под мышками и на лобке пробудили в людоеде плотоядность, которую он считал навсегда побежденной. Он взял президентшу за руки — раз — и оторвал их. Потом одним махом откусил ей голову и разжевал. Свита, повалив президента на пол, бросилась, топча его, к двери. Людоед сгреб их, как виноградины с аппетитной грозди. Меньше чем в четверть часа он съел всех. Облизнувшись и удовлетворенно рыгнув, он начал отдавать себе отчет в содеянном. Тысячи сирен завыли в его мозгу, покаянные мысли стали терзать его душу. «Я оставил страну без правительства! Какой ужас!». Плача слезами размером с голубя, он принялся выбрасывать свои окорока в окно. Когда стены остались голыми, а снаружи войско, оправившись от шока, уже наставило на него стволы, он взял разбросанную одежду и обувь своих жертв и вышел на улицу. Там он упал на колени, разбив мостовую. От его рыданий затряслись окрестные дома. Толпа и солдаты, не смея шевельнуться или сказать хоть слово, наблюдали за его тяжким, искренним раскаянием. Генерал начал произносить приказ о расстреле. Но тут вице-президент, который не вошел к людоеду со всеми остальными из-за того, что решил выкурить сигаретку, прервал командующего: «Стойте! Этот человек — не преступник, он вершитель правосудия! Теперь я могу открыть, что покойный президент украл все золото из казны и отправил его в мешках, под присмотром супруги, в швейцарский банк. Поскольку верховная власть оказалась отныне в моих руках, я назначаю дона Вирхилио Гонсалеса Варгаса (таково его имя, если не ошибаюсь) государственным палачом. Все политики, которые уклонятся от демократического пути, будут пожраны нашим соотечественником-патриотом!».

Людоед дожил до ста десяти лет, не требуя больше окороков, хорошо питаясь, растолстев до размеров горы, и при каждой аппетитной казни раздавались аплодисменты всей страны. Он умер в своей бескрайней кровати, отдавая честь по-военному. Похоронили его в большом гробу, покрыв государственным флагом… На следующий день после его кончины в республике воцарился хаос.

183. ШАРИК

Из-за формальностей протокола королю, безжалостно тиранившему народ, приходилось выезжать из замка в золотой карете, следовать по центральному проспекту до парка, где его ждало войско, и отдавать почести знамени. Недовольство хищническим режимом было столь велико, что тиран опасался за свою жизнь. Охрана принимала все мыслимые меры предосторожности. Первое лицо государства было облачено в кольчугу, карету в пути окружали всадники с копьями, а вдоль улицы стояли солдаты со шпагами, чтобы народ не приближался к золоченому экипажу. На крышах и в окнах виднелись тысячи лучников, готовых выпустить стрелы при малейшем подозрительном движении. Все пути подъезда были перекрыты, на центральный проспект допускались лишь граждане, надлежащим образом зарегистрированные. В довершение всего, стены и крыша кареты были обиты толстым железом. И вот парад! Устрашенные люди в толпе не смели шевельнуть пальцем. Какой-то старик чихнул — его тут же пронзила сотня стрел… Сын одного из охранников играл в шарики, пристроившись рядом с отцом, пока тот наблюдал за зрителями. Увидев пышную и грозную карету, сын перепугался и выронил шарик. Тот покатился между конских копыт и попал прямо под колесо; наехав на шарик, оно соскочило с оси, карета перевернулась, и тиран был раздавлен ее тяжестью.

184. ПОЛКОВНИЧЬЯ ВОШЬ

Вошь жила смиренно, ведая лишь о пустыне на голове обритого солдата. Она не жаловалась на свою участь — ее предки из поколения в поколение обитали в этих краях — и, зная лишь дурно пахнущую кожу, была неспособна помыслить о лучших местах. Судьбе было угодно, чтобы полковник устроил смотр потному войску. Взволнованная, вошь тоже подняла одну из передних лапок в военном салюте; затем внезапный порыв ветра оторвал ее от зловонного пристанища и перенес на голову полковника. Насекомое преисполнилось гордости. «Вся армия под нашим командованием!» — воскликнула она. Жаркое ощущение власти над другими объяло ее сердце. С того дня вошь запрезирала своих сородичей. Более того: она взмолилась небесам, чтобы ее хозяин уничтожил их, столь грязных и уродливых. Вцепившись в благоухающую шевелюру, она чувствовала себя владычицей мира, которой все повинуются. И вдруг вспыхнул бунт; солдаты сожгли полковника из огнемета. Хотя вошь без конца кричала: «Я невиновна!», она сгорела вместе с приютившей ее головой.

185. ЛЕВ И ОСЕЛ

Лев единодушно был избран Повелителем леса. Поначалу высокая должность наполняла его гордостью, но через несколько дней он встревожился. На каждой поляне, во всех уголках леса вспыхивали ожесточенные схватки. Никто не мог спокойно ходить по тропинкам. После заката звери, дрожа, закрывались