Но никто из близких никогда не слышал от него матерной ругани. Это вообще в прежние времена было свойственно казачеству: между собой казаки могли крайне изобретательно, назовём это, общаться, а в семье – ни-ни, грех!

Однако поведение в быту и литературный труд он разделять умел и ханжой не был.

В последние сталинские годы готовили очередное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. Шолохова и Фадеева ввели в состав редакционного совета. И вдруг обнаружилось, что в толстовских рукописях встречаются нецензурные слова, причём не раз и не два.

Фадеев, уже перевоспитанный со времён молодости, предлагал хотя бы «заменить встречающиеся в рукописях Л. Н. Толстого нецензурные слова – многоточием».

Шолохов не поленился и отправил по этому поводу из Вёшенской телеграмму: «Я за полноценное издание Толстого». Без многоточий.

Это, конечно же, не признак хама, что бы там Бунин ни писал.

Это великое шолоховское жизнеутверждение.

* * *

16 октября 1981-го Шолохов похоронил Тихона Андреевича Логачёва.

Ну вот и остался он один из всей их честной компании.

В те годы Шолохов даже взбодрился. Словно бы вышел в открытую степь, и впереди простор без конца.

Принимал гостей – смотрел и слушал людей, улыбался им.

И, как целую жизнь уже, едва появлялась возможность, – помогал: то кому-нибудь лично, то колхозу, то заводу, то своей станице, то всей Ростовской области сразу. Почти вся переписка Шолохова последних лет следующего примерно содержания: дайте полторы тонны цемента, дайте 200 тонн арматурной стали, проведите газопровод отсюда и досюда. И всё, согласно этим запискам, делалось, выделялось, завозилось: Шолохов же говорит.

Кто только не побывал у него в последние три года: луганский скульптор Николай Можаев – это его великолепная работа «Орёл» стоит по дороге в Вёшенскую на холме – маршал авиации Александр Ефимов, генерал бронетанковых войск Болгарии Полина Недялкова, болгарский космонавт Георгий Иванов, актёры Пётр Глебов и Пётр Чернов, писатели Пётр Проскурин и Валерий Ганичев – они тоже, как и все, кого из числа литераторов привечал Шолохов в последние годы, не примут 1991-й и все последующие события…

Впрочем, наследника среди них не было: человека, которого могла бы услышать вся страна.

Летом 1983-го у Шолохова спросили о Шукшине, он сказал: «Я что-то почувствовал во взгляде… – потом молчал с полминуты и вдруг добавил: – Эх, умер…»

В сентябре он последний раз выехал на охоту – здесь же, в окрестностях, в пойме Дона, – но никого не подстрелил. Так, смотрел, любовался.

Теперь он часто сидел в кресле возле камина в своём кабинете, сосредоточенно о чём-то думая. Однажды вдруг сказал вошедшей жене: «Манечка-Манечка, да слава Богу, что мы до всего этого не доживём!»

Поздней осенью пришла пора подведения последних итогов.

В его кабинете был камин с великолепной тягой: Шолохов курил в кабинете и никакого запаха не было. Время от времени он жёг там ненужные бумаги. Топили его всего несколько раз во время очень сильных морозов – очень уж сильный жар давал.

Однажды он за час, пока никого не было в доме, сжёг все черновики к первой и третьей книгам романа «Они сражались за Родину»: объёмом в целый том.

Это, конечно же, был жест великого человека и мастера.

Ничего лишнего остаться не должно. Нужно блюсти чистоту.

Помните, как Шолохов Лукину сказал тогда: ты же не видишь меня в нижнем белье по утрам?..

Он не позволил себе выйти к людям так – с хламом черновиков.

Набоков оставил недописанный роман. Хемингуэй оставил недописанный роман.

А Шолохов – нет.

В последних числах декабря 1983-го ему в очередной раз стало совсем плохо, и они с Марией Петровной вылетели в Москву.

У него были рак гортани, рак лёгкого четвёртой степени, рак пищевода.

* * *

Шолохов не мог себе позволить оказаться ниже заданного им самим уровня.

У него не хватило сил писать – зато достало мужества осознать, глядя на свои рукописи: это уже не тот Шолохов, который в 1925 году взял читателя за душу и держал так более полувека.

Лучшее из написанного им лежало в заветной шкатулке национальной и общечеловеческой памяти. К чему было множить слова, когда он и так дал слишком много?

Открывая наугад читаный-перечитаный шолоховский восьмитомник, попадаешь словно не в чужую какую-то жизнь, а в свою.

Вот возвращается Григорий из очередного ратного похода – к своей, ещё полной, семье.

«Ильинична несла на руках детей; её бегом опередила Наталья. Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причёсанные чёрные блестящие волосы, собранные позади в тяжёлый узел, оттеняли её радостно зарумянившееся лицо. Она прижалась к Григорию, несколько раз быстро невпопад коснулась губами его щёк, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протягивала его Григорию.

– Сын-то какой – погляди! – звенела с горделивой радостью.

– Дай мне моего сына поглядеть! – Ильинична взволнованно отстранила её.

Мать нагнула голову Григория, поцеловала его в лоб и, мимолётно гладя грубой рукой его лицо, заплакала от волнения и радости.

– А дочь-то, Гри-и-иша!.. Ну, возьми же!..

Наталья посадила на другую руку Григория закутанную в платок девочку, и он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на детишек. Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в мелеховскую породу: тот же удлинённый разрез чёрных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа. Он совал в рот грязный кулачишко, – избочившись, неприступно и упорно глядел на отца».

Нет, вы только посмотрите: пока Ильинична несёт детей, Наталья её «бегом опередила»! Как ждала она его! Как надеялась!

А дальше того пуще: вырывает у Василисы Ильиничны своего сыночка, чтоб показать мужу, как следует, а то не рассмотрел ещё – сама растила ведь, и каждый вечер внимательно вглядывалась: нет, ну вылитый Гришка, я ж родила ему такого, неужели он снова меня не полюбит?

И пока Василиса Ильинична целует сына и «грубой рукой» – вся жизнь в работе – «гладит его лицо», Наталья ещё и дочку подсаживает мужу: а вот на неё глянь, Гриша, смотри какая хорошенькая, и на тебя похожа, и на меня – неужели ж ты через её личико моё не полюбишь?

Но Шолохов молчит, не пересказывает внутренний монолог Натальи. При всём немыслимом богатстве красок – он всегда прячет не меньше, чем даёт. Хотя и даёт ведь – с избытком, щедро, с перехлёстом.

Но какое русское сердце не догадается, о чём он смолчал, щадя Наталью? Какое сердце не заплачет, видя её преданность и чистоту?

А как подан сын, Минька, который суёт «грязный кулачишко» в рот, и – это просто