Почести, оказанные Шолохову на 75-летний юбилей, были беспрецедентны. 23 мая 1980 года в Кружилине, где он уродился на белый свет у своих невенчанных родителей – открыли его музей. Маленький, скромный домик утвердился поверх всей людской, 75-летней давности, злой молвы.

Теперь внуки и правнуки тех, кто не готов был принять беззаконную семью Шолоховых, смотрели на происходящее с удивлённым благоговением: они оказались земляками человека, в честь которого при жизни открывают музеи.

К тому времени в мире вышло 800 изданий его книг на 80 языках – общим тиражом свыше пятидесяти миллионов экземпляров.

В те же майские дни было принято решение об установлении в станице Вёшенской бюста Шолохова – прижизненного памятника гению.

На свой юбилей он пригласил считаное количество литераторов – фронтовика, маститого писателя, главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева, пожалуй, самого титулованного на тот момент советского поэта Егора Исаева и, неожиданно, Проханова.

Шолохов словно бы искал после смерти Кочетова, кто с той же страстью и безоглядностью готов стоять не только на защите русского народа и русской культуры, но и Советской армии, советской власти.

При всём том, что Шолохов являлся безусловным русофилом, он всегда держал на некоей дистанции тех представителей «русской партии», что тяготели к России дореволюционной, быть может, даже белогвардейской. Сказавший со всей определённостью в интервью Альберту Аксельбанту на вопрос о Сталине – «Он был сильным лидером в то время, когда необходимо было иметь сильного лидера», – Шолохов чурался навязчивого антисталинизма, потому что как никто иной понимал катастрофическую сложность этой темы. Словно бы догадываясь, – или действительно догадываясь? – какую позицию займут немногим позже знаменитые «деревенщики» Владимир Солоухин и Виктор Астафьев, Шолохов так и не позовёт их в гости.

Проханов удивлённо рассказывал: «Я собрался и поехал. Я сидел в купе прекрасного вагона, рядом сидели Егор Исаев и Михаил Алексеев. Они смотрели на меня с некоторым удивлением, потому что по рангу я был далёк от них, это были вельможные писатели Союза».

Когда литературные, военные, партийные и прочие сановные гости уже были в сборе, пришла весть: Шолохову плохо – резко поднялось давление и он отменил торжество. Собравшихся охватило уныние. И всё равно никто не разъезжался.

К середине дня в гостиницу явился новый гонец: старику получше, он готов вас принять.

Торжество проходило на первом этаже.

Проханов: «Шолохов сидел один за отдельным столом. Он был очень худ, очень бледен. Седые усы, седые волосы. Он держал в руке рюмочку коньяка, почти не подносил её к губам. Меня поразило его запястье. Оно было тонким, сахарным, худым. Когда-то – мощный казак, рубака, весельчак, бражник – он этой рукой писал романы, крушил недругов, взмахивал во время речей на съезде. А сейчас это была стариковская, хрупкая, почти детская, рука».

«И вот начались чествования. Поднимались один за другим звёздные люди нашего государства. Конечно, первыми речи произнесли секретари ЦК. Все радостно, чествуя Шолохова, выпили за его здоровье. Шолохов только пригубил рюмку. Потом поднялись секретари Союза писателей – тоже вельможи, некоторые из них поднимались на трибуну Мавзолея в дни больших праздников или государственных трауров. Потом поднялись командующие округами – могущественные военные. Они уже выпили третью или четвёртую рюмку, порозовели от вина, были полны энтузиазма, громогласно приветствовали. Говорили, в общем-то, дежурные фразы, которые не отличались оригинальностью, но громыхали своими голосами. Потом поднимались секретари обкомов и краёв. Потом говорили директора могучих заводов. И вся эта публика, которая была уже полна хмеля, полна праздничного возбуждения, радовалась тому, что присутствует на этом торжестве, что они оказались вместе с Шолоховым. Выходя, они напоминали горы, которые надвигаются на Шолохова. И мне было страшно, что они его сомнут, раздавят своими могучими телесами, своими громыхающими голосами, своей какой-то яростной радостью. А он сидел тихий, слабо улыбался, держал свою рюмочку, и все били своими бокалами эту рюмку, которая и не опустошалась».

«И в этот момент я вдруг подумал, что вся эта громада государственных людей преклоняет свои колени. Они преклоняются перед этим маленьким хрупким человеком, который являлся государственным писателем. Шолохов… был могущественнее всех этих людей».

С 16 марта 1981 года в доме Шолоховых был установлен медицинский пост, где каждую ночь дежурила медсестра. Страна хранила мерцающий огонёк его жизни.

23 мая того же года в станице был торжественно открыт его бюст.

Так и дожил непризнанный внук купца Михаила Михайловича Шолохова, правнук купца Василия Тимофеевича Мохова до своего памятника.

Поставили шолоховский бюст на хорошем месте: вид на реку, набережная, донская даль.

Наверняка здесь иной раз свежим вечерком Василий Тимофеевич и Михаил Михайлович останавливались и обсуждали свои купеческие дела.

* * *

Писательство, бывает, становится приютом исстрадавшихся, снедаемых тоской людей, места себе не находящих, мятущихся. Эта мука дарует им вдохновение.

Народная любовь к Шолохову объясняется ещё и тем, что он, как и Пушкин, гармоничен.

Шолохов, вопреки всему, в самом высоком смысле здоров, и читая его, не подцепишь никакую душевную болезнь.

Внешне вольнодумцы, внутренне Пушкин и Шолохов собраны, молитвенны. Они не просто веруют в промысел, но знают о нём наверняка.

Шолохов, как и Пушкин, жизнелюбив, ласков к миру, обращён к товарищам, смел, порывист, но и замечательно работоспособен при этом.

Они и родились неподалёку: если у Шолохова день рождения 24 мая, то у Пушкина по старому стилю – 26 мая. По новому стилю их разносит на две недели, но звёзды остаются общими.

Обращённый к свободе и влюблённый в декабристов не менее, чем Шолохов в своих вёшенских повстанцев, Пушкин был безусловным имперцем, последовательно поддерживавшим любые военные устремления России. Как и Шолохов век спустя.

Пушкин шёл к императору, как к главному своему читателю – так же Шолохов шёл к вождю. И как Пушкин писал шефу жандармского отделения Бенкендорфу, не слишком заботясь о репутации, но требуя принять его помощь при подавлении строптивых поляков, ибо слава Отечества превыше любых человеческих репутаций, так Шолохов писал Брежневу, говоря между строк: если ты не можешь принять решение о Праге – призови меня, твой полковник всегда в строю.

Вёшенское восстание Шолохова – своеобразная история пугачёвского бунта Пушкина. Казачье буйство влекло обоих, и это Пушкин первый заметил, что воспетый в десятках народных песен Степан Разин – «единственное поэтическое лицо русской истории». При всём том, что «бессмысленность и беспощадность русского бунта» была ясна и Пушкину, и Шолохову.

Разинское восстание обернулось первым изъятием казачьих свобод царской Москвой. Восстание Кондратия Булавина – повторным, куда более суровым. Пугачёвское привело к очередным массовым казням всех причастных и