побратимов, причин для кровной мести арьяльцам у него не было. Учай давно приглядывался к этому молчуну, но и поныне не смог его раскусить.

— Сказали, зря пришел — они уже дривов наняли за бесценок, — медленно проговорил Марас. — Дривы сейчас повсюду лезут, лишь бы платили…

— Оно и ясно, — вмешался Кежа. — Арьяльцы их земли захватили, вот они по чужим и расползаются…

И Кежа принялся рассказывать то, что Учай уже слышал от старейшин: о проигранной войне, о вражеских крепостях, которые теперь сторожат дривские земли, о том, что еще недавно дривов ловили и целыми деревнями увозили — лишь боги ведают куда…

— Да знаю уже, — отмахнулся Учай.

— А что оружие они себе тут покупают, знаешь? Видал на торгу целые связки стрел, думаешь, для кого? И награбленное они тут сбывают, — оглянувшись, тихо добавил Кежа. — Вилюг и прочие знают да молчат. Столько им прибытка с той торговли!

— Главарь-то у болотников есть? — спросил Учай, не особенно надеясь на ответ. — Вождь всех дривов?

Кежа пожал плечами:

— Говорят, был, да попал в плен и погиб…

— Есть, — к его удивлению, ответил Вечка. — Муравьиный владарь его зовут.

— Как? — невольно расхохотался Учай.

Его смех подхватили прочие побратимы.

— Дривы, что ль, себя муравьями кличут?

Вечка замотал головой.

— А вот послушай. Мы с Хельми нынче утром подсобляли купцам из рода Щуки лодки разгружать, — заговорил он. — Они только прибыли, еще не знают ни тебя, ни нас. Позвали к ним работниками, им руки нужны. Я сказал, что поздно, мы уже нанялись к дривам. Так щурята столько ушатов грязи на них вылили…

— Ну-ка, ну-ка!

Учай перевел взгляд на ясноглазого красивого отрока чуть старше Вечки. Четвертый Сын Грома носил девчачье имя Хельми — Жемчужинка. В бою он был такой же никудышный, как Вечка, но при этом далеко не так ловок и сообразителен. Учай считал его глуповатым, бестолковым и бесполезным. Только песенки петь горазд.

— Добрые люди говорят — дривы с нечистью по соседству живут и роднятся…

— С шишигами! — фыркнул Кежа.

— А ты послушай, как они болтают! Чисто шишиги — ничего не поймешь. Нарочно небось, на торгу-то, когда им надо, сразу человеческую речь вспоминают…

— А какие искусники! — невпопад воскликнул Хельми. — Я пока ходил по их рядам, сердце радовалось! Плетут из лозы, режут из дерева, жемчуг сверлят — каждое племя свой промысел держит. Один род бусы нижет, другой обувку из шкурок шьет, третий ладит санки, четвертый горшки разукрашивает…

— Горшки, санки! — фыркнул Учай. — Помолчал бы. Вечка, что там за Муравьиный владарь?

Вечка с Хельми переглянулись. Младший побратим понизил голос и начал:

— Есть у дривов священные дубравы. Не живет там ни зверь, ни человек, ни птица. Зайдешь под сень ветвей — ни белки, ни сойки не встретишь… Тишина! Только там и сям кости белеются… Да в траве еле слышно — шур-шур-шур…

— Что же за лютая нечисть там поселилась? — с невольным любопытством спросил Учай.

— Никакая не нечисть, а муравьи. Да не такие, как наши черненькие мураши, — куснул, ты почесался и дальше пошел. Те — огневушки! Как такой ужалит, словно горячим углем обожжет. Этих огневушек в дубравах столько, сколько звезд на небе, если не побольше. Вот почему там никто не живет. Один медведь, говорят, там водится. Как-то он с муравьями договорился, что они его не трогают. И то, сказывают, никакой это на деле не медведь, а огромный муравей в медвежьем облике. Кроме него, пока снег не ляжет, никто не ходит в страшные леса. Вот там-то и живет Муравьиный владарь, всех дривов повелитель.

— А как же он с мурашами-то… — начал Кежа.

— Слышал, он сам, да его ближники, да жрецы с огневушками побратались. А взамен пообещали их человечьим мясом кормить… Заведут туда обманом чужака, мураши набегут, с ног до головы облепят и до костей обглодают…

Побратимы слушали, невольно притихнув. Хоть поблизости и шумел торг и снаружи был погожий день, а над столом будто стало темнее и холоднее.

— Как его зовут, этого владаря? — прервал молчание Учай.

Вечка пожал плечами:

— Так и зовут. Прежде как-то звали; может, дривы помнят, да зачем? Он от старого-то имени отказался. Дескать, тот прежний человек, что его носил, умер.

— Он мертвый, что ли?

— А кто его знает! Похоже на то. — Вечка чуть подумал и прошептал: — Вот поэтому его мураши и не жрут…

Тут парням стало совсем не по себе, а Учай крепко задумался над услышанным.

Солнце медленно карабкалось в небо, чтобы лучше рассмотреть все происходящее на земле. Когда же наконец пробившееся сквозь разрывы туч светило поднялось на маковку неба, Учай уже подходил к лотку давешнего торговца медами.

Завидев его, дрив раздвинул губы в зубастой улыбке и протянул Учаю берестяную чашу:

— Испробуй-ка, изорянин!

Сын Толмая отпил стоялый мед, утер губы и кивнул:

— Хорош!

— Хорош, да и покрепче есть. Ежели со мной пойдешь, то провожу наилучшего меда отведать!

Вождь ингри кивнул:

— Отчего ж не пойти! Для такого дела и пройтись не жалко.

— Ну, тогда, как темнеть начнет, встретимся у Встающей Воды. Я тебя и отведу.

— Куда поведешь-то? — не удержался от вопроса Учай.

Русобородый торговец вновь ухмыльнулся:

— А там, за озером и вон той горкой, есть славная тихая дубрава… Что-то ты с лица сбледнул. Никак боишься?

— Кто боится, тому лучше и не родиться, — дернул плечом сын Толмая.

— Только один приходи, — предостерег дрив.

* * *

Встающую Воду — святое место неподалеку от торжища — еще в детстве показывал Учайке отец. Да и каждый из мальцов, которых возили в Ладьву, непременно побывал подле этого бурливого озера. Темная водяная гладь обычно казалась спокойной. Но точно посередине время от времени вздымался к небу, пузырясь и плеская пеной, водяной столб — будто в омуте просыпался хозяин здешних пучин.

На торжище шептались, что водяник требует жертву — иначе река, что из того озера вытекает, обмелеет, а ребра перекатов выступят так, что на лодке-гусинке не пройти. А то и вовсе рыба помрет от неведомой хвори. Такое порой бывало, хоть и редко. Каждый в Ладьве знал: если от воды такая вонь поднимается, что хоть беги, значит скоро рыба брюхом вверх по течению пойдет. Разгневался водяник. А уж на что — сам угадай. Обычно дело обходилось малыми жертвами — парой серых гусынь да парой ярких селезней. И вскоре вода снова надолго унималась, лишь тихо побулькивала посреди спокойной глади.

Темнеть в эту пору начинало рано, и ждать Учаю пришлось недолго. Он слышал тихий шорох в кустах