обзавелся семейством, домами, пожитками... Ты же с одной стороны хоть и порадовал отца, с другой — огорчил... Когда родила тебя боярыня Теодора, вынес я тебя, по обычаю, в сад, положил на сырую, вскопанную землю. Так признавали у нас от века законных сынов. Земля-то рождает нас, земля наделяет счастьем, землица-мать и прибирает нас обратно, дает вечный приют... Хотел видеть тебя мужем истинным — красивым, сильным мужем ты вправду и стал. Хотел видеть тебя богатым — таков ты ныне воистину, и новые богатства, с божьей помощью, обретешь. Хотел видеть тебя ученым — с большими затратами, но и в поте трудов твоих стал ты образованным. Хотел видеть тебя женатым на дочери славного рода...

Николай виновато вздохнул: ему шел двадцать пятый год, а он еще не был женат.

— Не женился... — продолжал речь старик. — Хотел видеть тебя среди вельмож его величества, посвятил тебя служению земле нашей, дабы избавил ты ее от нескончаемых бед. На плечах твоих ныне — кафтан великого спафария; да не полна моя радость, ибо не поднял ты секиры, дабы истребить змия...

— Я подниму секиру, отец.

— Сверши это, сын. Честной боярин, мой друг Тома Кантакузино говорил мне о близком выступлении Александра-воеводы под Рашков; рассказал о задумке бояр — насчет беглого князя, Константина Басараба...

— Обдумаю сие, отец.

— Обдумать надобно, конечно, только особенно колебаться не следует. Дошел до меня также слух... будто ты... будто есть у тебя склонность к княжне Руксанде... В деле сем тоже не надо колебаться да раздумывать... Это путь... к самой верхушке холма...

Веки боярина опустились, отяжелев. Губы еще шевелились, но слов уже нельзя было разобрать.

Боярин уходил в небытие.

Замкнувшись в своей печали, спафарий прошел по саду, спустился к источнику в долине. Никого вокруг не видел, ни на чьи поклоны не отвечал. В усадьбу возвратился поздно, по-прежнему мрачный.

— Где Илие Кырлан? — спросил он вдруг. — Позвать Илие Кырлана!

Кырлан не отвечал. Вместо него примчался другой слуга, Стан.

— Где же Илие?

— Не знаю, господине.

— А в комнатах?

— Нет его там, господине. И на конюшне нет. Ни его, ни коня.

«Недобрый знак?» — подумал спафарий.

— Ларец-то мой с принадлежностью — на месте?

— На месте, хозяин. Перо, бумага, чернильница.

— Неси все сюда!

«Куда мог деваться Кырлан?».

Четверть часа спустя он сидел за письмом к Константину Басарабу Старому, пребывавшему в Польше.

V

Василе Джялалэу со слугой уехали к полудню, в простых суманах и на невидных конях — чтобы не бросаться в глаза. Кантакузино, Караджя и Паладе сотворили крестное знамение у изголовья умирающего, поцеловали распятие в руке отца Нектария и поспешили каждый по своим делам, к своим вотчинам. Боярин Гавриил, как ни слаб, протянет еще невесть сколько времени, когда же наступят его последние мгновения, Апостол разошлет гонцов, и они сумеют вовремя прибыть, чтобы поставить ему по свечке. Старик все еще корчился в агонии. Изредка приоткрывал глаза, но не узнавал уже никого. Белый голубь метался в своей клетке, просясь на волю.

В тени старой яблони в саду Николай Милеску читал на греческом истории Геродота о войнах эллинов и персов, книгу, которую хотел переложить на молдавский язык. Взор боярина скользил по буквам и строчкам, но мысли блуждали далеко, в беспорядке и растерянности.

«Суета сует и всяческая суета...».

Что делает он сегодня?.. Что должен был бы делать?.. Где в самом деле таится слово истины? В согласии ли дела его с семью великими благодетелями христианской морали — «мудростью во смирении, отказом от суетной гордыни, неприятием стяжания, постом, очищением, долготерпением и всетерпимостью»?

Умирает отец.

Умрем мы все.

Но в чем истинный выход из хаоса?

Что стал бы делать он, взойдя на княжий престол? Изгнал бы из дивана злых, ненавистных, бестолковых бояр? Заменил бы их другими — более разумными, образованными? Открыл бы вновь училище при храме Трех Святителей, пригласил бы учителей, открыл бы также другие школы? Укрепил бы союзы с христианскими державами?

Умирает отец.

Если письмо, доверенное барину Джялалэу, попадет в руки воеводы, тот «окоротит» его на голову в единый миг. Камень брошен, однако, с горы: вернуть его обратно невозможно.

Веет ветер среди ветвей. Ветер пытается задуть пламя. Пламя хочет высушить землю. Земля стремится поглотить воду. Вода хотела бы остановить ветер. Стихии неустанно борются друг с другом. Почему? Кто, с каких вершин велит им это? Вышло ли им воистину такое повеление, или все на свете происходит само собой?

Если воевода узнает о письме, непременно «окоротит» спафария.

Умирает отец. Плачет мать.

Где же слово правды, о злочестивый?

Слово правды с трудом пробивает себе путь к юдоли света.

«Куда же запропастился Илие Кырлан?».

— Стан, ты искал как следует Кырлана?

— Как следует, хозяин.

— Почему же не говоришь, что с ним стряслось?

— Твоя милость не спрашивала.

— Говори же!

— У Кырлана в селе была зазноба... С нею он давеча и сбежал. С нею и с ее мамашей. Развалюха-то их пуста. Даже кошку — и ту увезли.

— Куда же они подались?

— Этого никто не ведает, господине. Может, Илие подаст о себе весть, может — и нет. Если нет, увидим его на морковкино заговенье...

Вначале был Хаос... Вначале ли?..

Отец уже едва дышит...

Почему до сих пор нет вестей от Джялалэу?

Во власти своего горя, в беспокойствии перед ожидавшей его неизвестностью Николай прождал до понедельника. В понедельник после полудня прибыл нарочный от Томы Кантакузино: его величество Александр-воевода выступил из города с некоторым числом воинских людей, гетманом Санду Бухушем, ворником Даном Ионашку и логофетом Раковицей Чеханом, и направился к Рашковской крепости; зверь, можно сказать, уже на аркане. Весь вторник шел дождь. Николай провел его среди родных, у изголовья отца. Около двух часов ночи спафарий вдруг вскочил, как ужаленный, и велел спешно запрягать самых крепких и сытых жеребцов. Брата Апостола, пытавшегося остановить и успокоить его, — «Эге-ге, братишка, не торопись, не в добрый час тебя к ним несет!»