— Александр-воевода не дремлет, — перебил спафарий. — Его наемники наготове всегда.

— И то истина, — кивнул постельник. — Сия стена еще крепка...

— Не хочет ли твоя милость добавить, как сказал некий афинский стратег: «Где не пройдет львиная грива, проскользнет лисий хвост»?

— Именно. Коварство проклято богом, как и лицемерие, как любая вражда. Но господь простит нас, ибо не ради зла старания наши совершаются, но во благо. В понедельник Александр-воевода двинет войско на Рашков. Хочет осадить крепость, взять ее и вывезти на родину дочь господаря Василия Лупу...

— О возвращении которой печется не столько сам Александр, сколько кое-кто другой, — поспешил раскрыть подоплеку дела Паладе.

Николай притворялся, что не понимает, удивленный и несколько возмущенный в душе тем, что тайна, так долго согревавшая его душу, перестала быть его безраздельным достоянием.

— Так что мы, — продолжал постельник, полоснув Паладе косым взглядом, — так что мы посоветовались и решили оповестить ляхов о грядущих движениях воеводы. Как только эта весть прибудет, Басараб сядет на коня. Нанесет под Рашковом внезапный удар и раздавит того, кто для нас — словно кость в горле, как парша. Помоги нам в этом деле, спафарий!

«Суета сует и всяческая суета, — терзался между тем Николай. Интриги, вражда, амбиции... И все-таки с мнением этих людей следует считаться. Во-первых, об их замыслах знают, конечно, и другие вельможи. Во-вторых, — за ними, особенно за Кантакузино и Руссетом, стоит не менее половины молдавского боярства, по родству либо по дружбе. С ними легко упасть, легко, однако, им возвыситься!»

— Чем же я могу помочь? — спросил Николай. — Посадите, кого хотите, в седло — и дело сделано. Лишь бы не схватили его до времени княжеские шпионы.

— Этого мало, твоя милость спафарий. Севший в седло, должен обладать доказательством своих полномочий.

— Листом?

— Листом за надлежащей подписью. Разумно и благолепно писанным, чтобы радовал глаз.

— А в этом деле у нас самолучший мастер — твоя милость, — вставил свое слово Джялалэу. — Ибо мы, с нашей-то грамотой...

— Твою-то милость, — осклабился Лошадка, — даже его преосвященство митрополит в том искусстве не превзойдет...

Спафарий сглотнул колючий ком: знает лиса, чего ради хвалит ворона. Горло вновь пересохло от жажды. Ни вода, ни пиво, ни вино не могли ее унять; в груди словно поселилась горсть пылающих угольев. Он несколько раз глотнул из бокала, помедлил, будто пробовал качество напитка. Трое бояр следили за ним со стесненным дыханием. Тома Кантакузино опять подремывал.

— Знайте же, друзья, — молвил наконец спафарий, посмотрев на каждого по очереди, — знайте же, что лист составляют из слов; слова же рождаются не иначе как в сердце пишущего.

Взгляды собеседников стали еще напряженнее. Обещание, что он не выдаст, не давало еще уверенности, что их головам ничто не грозит И также не означало, что он одобрит в конце концов их план либо, что важнее, не предпримет чего-нибудь, дабы его расстроить. Тлеющий огонь опять оживил Ион Караджя:

— Твоя милость спафарий! Если в сердце твоем сомнение, открой его смело нам!

При всем отвращении к интригам, подкопам, изменам и иной низменной суете, при всем презрении ко всем, кто присягает своему господину и тут же строит против него козни, при всем неверии в удачу нападения изгнанников на господарское войско под Рашковом, Николай Милеску почувствовал, как силен соблазн такой игры на счастье, азартной и без правил, к тому же — и без ясной цели, но притягательной, как сияющий мираж. Если же ты вступил в круг, не пляши в нем лениво, мельча и пугаясь, а стремись к чему-то прочному, овладей положением, подчини себе обстоятельства и возвысься над ними. Если вступаешь в игру — пусть твоя ставка будет крупной.

— Александр-воевода — государь слабый, — сказал он, и присутствующие оживились. — И место ему — не золотое кресло, а обычная усадьба, чтобы надзирать над рабами своими, либо изгнанье. В Молдове есть надежные, достойные мужи, способные вырвать родину из болота нищеты, избавить ее от бесерменского ига... И все-таки... Может и живет, хоронясь, в Польше Константин Басараб Старый. Может, платит добрыми злотыми. И есть у него, может быть, войско. Если все пойдет, как задумано, нападение на Александра-воеводу под Рашковом, может, будет успешным, Александра он разобьет... Только я бы не стал спешить.

— Почему же? — удивился Караджя.

— У Брута, римского военачальника, был советник по имени Ателлий. Однажды на военном совете, в канун битвы Ателлий предложил отложить ее до следующей весны. «Какая от этого польза — ждать еще целый год?» — спросил Брут. «Проживем на год больше!» — ответил Ателлий.

— Твоя милость сомневается в победе Басараба? — взволновался Паладе.

— Пожалуй, нет. Как ни крут господарь Александр, лишись он помощи некоторых ближних, — меня, вас, других еще — не так уж трудно его свалить. Лысого остричь легче... Другое меня тревожит, бояре, ваши милости. Представим, к примеру, что в доме прогнила балка. Снимаем ее и выбрасываем. Но зачем ставить на ее место другую, не менее гнилую?

Паладе и Джялалэу в недоумении выпучили глаза: смысл параболы показался им слишком темным. Зато Ион Караджя хитро ухмыльнулся: если уж спафарий начал торг, значит — дело пойдет; спафярию невдомек, однако, что они, Караджя и Кантакузино, не выдали еще всех своих замыслов. Кантакузино нервно зашевелился в кресле, отдуваясь: какой теперь прок был в параболах?

— Не так уж прогнила та балка, — еще раз осторожно коснулся пламени Ион Караджя.

— Величие воителя, твоя милость постельник, не в блеске его шлема, а в искусности клинка. Какую милость окажет мне Басараб, если он в годы своего княжения враждовал с отцом и глядел на него всегда свысока, как барбос на щенка?

Разговор, наконец, пошел в открытую. И, словно завершив свой отдых, Тома Кантакузино вдруг проснулся. Все морщины на его лице заиграли, в бегающих глазах боярина сверкнул огонь.

— Ого, вижу я, молодые бояре, без зрелого разума старца вам с делом не справиться. Кто солгал тебе, спафарий, будто страна желает видеть на престоле Константина Басараба Старого? Если кто-то тебе сказал такое, не верь ему, ибо не знает, что