Но даже среди ее недостатков герцог нашел несколько достоинств:

Госпожа де Ментенон была женщиной с большим умом, который хорошая компания, в которой она поначалу просто терпела, но вскоре засияла, отшлифовала и украсила знанием мира, а галантность придала ей самый приятный вид. Различные должности, которые она занимала, сделали ее льстивой, вкрадчивой, самодовольной, всегда стремящейся угодить. Потребность в интригах, которые она видела во всех видах и в которых участвовала сама и ради других, привила ей вкус, умение и привычку к ним. Несравненное изящество, легкие и в то же время размеренные и почтительные манеры, которые, вследствие долгой безвестности, стали для нее естественными, чудесным образом способствовали ее талантам; язык был мягок, точен, хорошо выражен, естественно красноречив и краток. Ее лучшим временем, поскольку она была на три или четыре года старше короля, был период изящных фраз — дни изысканной галантности…. Впоследствии она напустила на себя вид важности, но постепенно этот вид сменился видом преданности, который она носила великолепно. Она не была абсолютно лживой по натуре, но необходимость заставляла ее быть такой, и ее природная взбалмошность заставляла ее казаться вдвое более лживой, чем она была на самом деле». 10

Маколей с пафосом дистанции придерживался более рыцарских взглядов; возможно, он считал, что женщине, которая была «красноречива и кратка», можно многое простить:

Когда она привлекла внимание своего государя, она уже не могла похвастаться ни молодостью, ни красотой; но она обладала в необычайной степени теми более долговечными прелестями, которые здравомыслящие мужчины ценят в спутнице жизни больше всего. Справедливое понимание, неиссякаемый, но никогда не иссякающий поток разумных, мягких и энергичных бесед; нрав, спокойствие которого ни на минуту не нарушалось; такт, превосходивший такт ее пола настолько же, насколько такт ее пола превосходит такт нашего: таковы были качества, благодаря которым вдова шута стала сначала доверенным другом, а затем и супругой самого гордого и могущественного из европейских королей. 11

Наконец, посмотрите на нее глазами Анри Мартена, французского историка, не получившего должного признания:

Между ними [маркизой и королем] существовала гармония ума и манер, которой суждено было усилиться с возрастом; а ее правильная, нежная и серьезная красота, дополненная редким природным достоинством, была как нельзя более кстати, чтобы понравиться Людовику. Она любила внимание, как он любил славу; как и он, сдержанная, осмотрительная, но полная привлекательности и изящества, она обладала тем же очарованием в разговоре и сохраняла его дольше благодаря богатому воображению и более разнообразному образованию. Как и он, она обладала индивидуальностью энергичных и самолюбивых организаций, но при этом была способна на длительные и прочные, если не сказать пылкие, привязанности. Она была одновременно менее страстной и более постоянной, чем король, который должен был быть, как в дружбе, так и в любви, по-настоящему постоянным только для нее одной; но она никогда не знала, что такое жертвовать своими чувствами, своими интересами или своим покоем; в отличие от Людовика XIV, она была предана в малом и лишена великодушия в большом. Ее спокойный, рассудительный характер, неспособный к порывам и иллюзиям, помогал ей защищать добродетель, которую часто осаждали». 12

В любом случае в женщине, которую столь властный король выбрал себе в жены и которой доверял ведение самых сокровенных государственных дел, должно было быть много достойных восхищения качеств. Обычно он встречался со своими министрами в ее личной комнате, в ее присутствии и на ее глазах; и хотя она сохраняла сдержанную дистанцию и молчание, занимаясь своим рукоделием, Людовик «иногда обращался к ней и спрашивал ее мнения». 13-которое он ценил так высоко, что называл ее «Votre Solidité». Скептики называли ее «Madame de Maintenant» («Мадам сейчас»), полагая, что скоро к ней присоединятся или вытеснят соперницы; напротив, король оставался ее любящим мужем до самой смерти.

Ее влияние росло с каждым годом, и она была настолько благосклонна, насколько позволяла ее набожность. Она пыталась умерить расточительность короля и отвлечь его от войны; отсюда враждебность Лувуа. Она добилась королевской поддержки для благотворительных учреждений — больниц, монастырей, помощи разорившимся дворянам, приданого для демуазелей. 14 Никто, кроме добрых католиков, не мог получить ее рекомендацию на должность. Она приказала завесить виноградными лозами или портьерами наиболее жизненно важную наготу в искусстве, украшавшем Версаль. 15 Она превратила Сен-Сир из колледжа в монастырь (1693), двери которого отныне были закрыты для посторонних. Сама она стала почти монахиней во дворце; «ведя замкнутый образ жизни, проводя часы в уединении, она, казалось, одной ногой была в женском монастыре». 16

Король начал с того, что посмеялся над ее благочестием, а закончил тем, что стал подражать ей по ту сторону смирения. Священники вокруг него радовались, видя, с какой регулярностью он исполняет ритуалы набожности, но она хорошо понимала его; король, говорила она, «никогда не пропускает ни крестного хода, ни покаяния, но он не может понять необходимость смирения и обретения истинного духа покаяния». 17 Папа Александр VIII, однако, остался доволен и поздравил мадам с исправлением некогда антипапского галликанца. Возможно, упадок физических сил после 1684 года и страдания от анальной фистулы способствовали благочестию короля, напоминая ему о его смертности. 18 ноября 1686 года он подвергся болезненной операции, которую перенес с классово сознательным мужеством. Некоторое время антифранцузская коалиция радовалась слухам о том, что он умирает. 18 Он выжил, и когда он отправился в Нотр-Дам (30 января 1687 года), чтобы поблагодарить Бога за свое исцеление, вся католическая Франция с праздничной радостью приветствовала его выздоровление.

«С этого времени, — говорил Вольтер, — король больше не ходил в театр». 19 Торжество и достоинство, характерное для предыдущей половины его правления, уступило место серьезности, которая иногда приближалась к строгости, но иногда допускала излишества в постели и питании. 20 Побуждаемый усталостью и поддерживаемый Мейтеноном, он сократил парады и церемонии при дворе и ушел в более уединенную жизнь, довольствуясь домашним уютом, к которому приучила его жена. Он по-прежнему был экстравагантен в своих расходах на дворцы и сады, по-прежнему горд, как его скипетр, и чувственен, как его щеки. В марте 1686 года он позволил одному из своих придворных, Франсуа д'Обюссону, впоследствии