упрощал процесс познания и что «разум» по своей природе — хотя и в грубой форме при рождении — является органом для активного приема, манипулирования и преобразования ощущений; здесь, как и в своих взглядах на пространство и время, Лейбниц стоит высоко как предшественник Канта. Учение о монадах пронизано трудностями (если они не протяженны, то как любое их число может произвести протяжение? если они «воспринимают» вселенную, то как они могут быть невосприимчивы к внешнему воздействию?), но это была озаряющая попытка преодолеть пропасть между разумом и материей, сделав материю ментальной, а разум материальным. Конечно, Лейбницу не удалось примирить механизм и замысел в природе, или механизм в теле со свободой в воле; а его разделение разума и тела после того, как Спиноза объединил их в один двусторонний процесс, стало шагом назад в философии. Его претензии на то, что это лучший из всех возможных миров, были галантной или обнадеживающей попыткой придворного успокоить королеву. Самый ученый из философов («целая академия в себе», — называл его Фридрих Великий) писал теологию так, словно в истории мысли ничего не произошло со времен святого Августина. Но при всех его недостатках его достижения в науке и философии были огромны. Патриот и при этом «добрый европеец», он вернул Германии высокое место в развитии западной цивилизации. «Из всех, кто прославил Германию, — писал Фридрих II, — наибольшие заслуги перед человеческим духом оказали Томазиус и Лейбниц». 95

Его влияние уменьшалось по мере того, как его теология теряла свое лицо перед моральным сознанием человечества. Через поколение после его смерти его философия была систематически переформулирована Кристианом фон Вольфом, и в измененном виде она стала доминирующим направлением мысли в немецких университетах. За пределами Германии его влияние было незначительным. Хотя большинство его трудов вышло на французском языке, они были слишком фрагментарны, чтобы оказать какое-либо последовательное или концентрированное влияние; сборник не появлялся до 1768 года, и даже тогда некоторые важные, но гетеродоксальные вещи были исключены, и им пришлось ждать до 1901 года, чтобы появиться в печати. Его вычислениям была суждена победа, но на полвека его соперники, Ньютон и Локк, унесли все с собой и стали кумирами французского Просвещения. И все же даже в этом экстазе разума Бюффон считал Лейбница величайшим гением своей эпохи. 96 Выдающийся немецкий мыслитель двадцатого века Освальд Шпенглер считал Лейбница «без сомнения, величайшим интеллектуалом в западной философии». 97

В завершение этих превосходных слов можно добавить, что в целом семнадцатый век был самым плодотворным в истории современной мысли. Бэкон, Декарт, Гоббс, Спиноза, Локк, Бейль, Лейбниц: вот величественная череда людей, согретых вином разума, радостно уверенных (большинство из них), что они могут понять Вселенную, вплоть до формирования «ясных и отчетливых идей» о Боге, и ведущих — все до последнего — к тому пьянящему Просвещению, которое должно было потрясти и религию, и правительство во время Французской революции. Лейбниц предвидел этот конец; и хотя он до конца продолжал защищать свободу слова, 98 он призывал вольнодумцев задуматься о влиянии их устных или письменных высказываний на мораль и дух людей. Около 1700 года в «Новых сочинениях» он произнес замечательное предупреждение:

Если справедливость желает пощадить людей (вольнодумцев), благочестие требует показать, где это уместно, дурные последствия их догм, когда они… противоречат [вере в] провидение совершенно мудрого, доброго и справедливого Бога и бессмертию душ, которое делает их восприимчивыми к последствиям Его справедливости, не говоря уже о других мнениях, опасных с точки зрения морали и полиции. Я знаю, что прекрасные и благонамеренные люди утверждают, что эти теоретические мнения имеют меньшее влияние на практику, чем принято считать, и я также знаю, что есть люди прекрасного нрава, которых эти мнения никогда не заставят совершить ничего недостойного. Можно сказать, что Эпикур и Спиноза, например, вели жизнь, полностью достойную подражания. Но чаще всего эти причины прекращаются в их учениках или подражателях, которые, считая себя освобожденными от тревожного страха перед надзирающим Провидением и угрожающим будущим, дают волю своим грубым страстям и обращают свой ум на совращение и развращение других; и если они честолюбивы и обладают несколько суровым нравом, то ради своего удовольствия или продвижения способны поджечь четыре угла земли. Я знаю это по характеру некоторых людей, которых унесла смерть. Я также нахожу, что подобные мнения, мало-помалу проникая в умы высокопоставленных людей, которые управляют другими и от которых зависят дела, и проскальзывая в модные книги, располагают все к всеобщей революции, которой грозит Европа». 99

В этих строках чувствуется искренняя озабоченность, и мы должны с уважением отнестись к выраженному в них совету предостеречь. И все же, даже после того, как Просвещение сокрушило верования, Французская революция подожгла четыре угла земли, а сентябрьская резня на время утолила жажду богов, крупный историк мог бы оглянуться на этот первый век современной науки и философии и увидеть в его искателях не разрушителей цивилизации, а освободителей человечества. Сказал Лекки:

Именно таким образом великие учителя семнадцатого века… приучили умы людей к беспристрастному исследованию и, разрушив чары, которые так долго сковывали их, породили страстную любовь к истине, которая произвела революцию во всех областях знания. Именно с импульсом, который был тогда передан, можно проследить великое критическое движение, которое обновило всю историю, всю науку, всю теологию, проникло в самые потаенные уголки, разрушив старые предрассудки, развеяв иллюзии, перестроив… наши знания и изменив весь масштаб и характер наших симпатий. Но все это было бы невозможно, если бы не распространение рационалистического духа. 100

Так, к добру или к худу, семнадцатый век заложил основы современной мысли. Ренессанс был связан с классической античностью, католическим ритуалом и искусством; Реформация — с примитивным христианством и средневековым вероучением. Теперь эта богатая и судьбоносная эпоха, от Галилея до Ньютона, от Декарта до Бейля, от Бэкона до Локка, обратила свое лицо к неизведанному будущему, которое сулило все опасности свободы. Он заслужил, возможно, даже больше, чем восемнадцатый век, название Века Разума; ведь хотя его мыслители все еще были голосами небольшого меньшинства, они демонстрировали более мудрую сдержанность, более глубокое понимание пределов и трудностей разума и свободы, чем неуравновешенные герои французского Просвещения. В любом случае величайшая драма в современной истории сыграла свой второй акт и двинулась к своему завершению.