Режим дня жесткий – с восьми утра до шести вечера труд, с часом на обед; потом ужин с бражкой, телевизор, спокойный сон. Через пару дней от бражки горькая изжога и сильные боли в нездоровой печени. Стал спать трезвым – не может, кошмары мучают его, и постоянно одно и то же: он спит в комендатуре, а его пытаются задушить эти страшные, маленькие доходяги, полумертвые тени. С ужасом пробуждаясь, он боится вновь заснуть, и все же дремота одолевает, и еще не заснув, только в полусне, будто воочию, вновь обступают его эти беззубые твари. Чтобы хоть как-то избавиться от этого кошмара, он даже по ночам, до ряби в глазах, работает, под утро засыпает и вновь ужас – он боится спать, он со страхом смотрит, как спешит секундная стрелка, неумолимо подталкивая его к тяжелому испытанию, к жизни в комендатуре.

Изнурен Самбиев. И все-таки жизнь однообразной не бывает, в субботу, к обеду на рейсовом автобусе приезжает Света.

– Я этим же рейсом обратно, – сообщает она и, стесняясь, выкладывает на стол гостинцы – пельмени со сметаной и бутылку крепленого вина. – У нас ничего порядочного не достать, – извиняется она за спиртное.

Смирнова не пьет, только пригубляет. Зато Самбиев усердствует, под хмельком осмелев, разглядывает девушку: она щупленькая, миниатюрная, с тонкой кистью, с не очень развитой рельефностью тела. Арзо отмечает, что в отличие от прошлого раза, Света готовилась к встрече – запах духов, завитушки из русых волос, тени на серых, по-детски добрых глазах. Крепленое вино, как умудренная женщина – обманчиво: пьется со сладостью, отдается болью. После второго стакана Самбиев думает: «А зачем она приехала, если не для этого?» – и начинается позабытое желание, пошлые разговоры, рукоприкладство, попытки поцеловать. Насилу вырвалась Смирнова, со слезами ушла. В первый раз Арзо покинул двор, на остановке, среди людей, извинялся, она просила его уйти, не позорить среди знакомых.

Вернувшись, он допил вино, до вечера крепко спал, а ночью терзался, как в искупление – еще усерднее работал.

Вторая неделя пошла – мучительно тяжело ему: не днями, а часами считает он время до возвращения в комендатуру. От усталости и нервного расстройства работа не клеится, и в дополнение ко всему еще он боится не успеть даже промфинплан завершить. И тут вдруг бабульки пронюхали, кто он такой, да откуда (деревня есть деревня – ничего не скроешь). Забелела хлорка – от его кровати до туалета и кухни, дышать невозможно, глаза, нос щиплет. При его виде бабульки крестятся, убегают, образами и иконами жилье спасают, а в комнате Арзо аж во всех углах свечи, следом чем-то кадят воздух.

– Крестись антихрист, крестись, – требуют они.

– Да мусульманин я, – выдавливает жалкую улыбку Самбиев.

– Не мусульманин ты и не христианин – ты из комендатуры! Уходи от нас! Умоляем! Прочь!

Чуть ли не полсела помогало бабушкам с переселением «супостата». Самбиева вселили в заброшенный дом, в низине, у реки, прямо напротив комендатуры. Видимо, в годы большого весеннего половодья дом затапливался: полы прелые, прогнившие, кругом паутина и вольная жизнь грызунов, а холодней, чем на улице, от стен веет стужей.

Хоть и противен узник комендатуры, все равно сельчане сердобольны – понатаскали заснеженных дров, кто-то дал старое одеяло. Дрова не разгораются – сырые, печь отвыкла от огня, дымоход забился. Сообразили принести канистру с бензином: щедро плеснули, а огонь не только в печи, но по полу, по капелькам жидкости понесся.

С криком «Еретик горит!» местные убежали, а Арзо с трудом, до пота борясь, загасил возгорание.

Из удобств в доме только свет, и даже окна выходящие на комендатуру занавесить нечем. В поиске спокойствия, Самбиев приспособил под стол фанерный ящик, спиной уперся в разогревающуюся печь, принялся за итоговый раздел промфинплана.

В ранних сумерках со двора оживленный говор, скрип снега под учащенным шагом, в окне – Нина.

– Ух! Еле нашла. Поехали в Вязовку, сегодня ночью твоя мать звонить будет.

– Я слово дал, – от раздвоенности стонет Самбиев.

– Никто не узнает… Поехали, машина ждет, туда и обратно.

Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало.

Голос Кемсы дрожит, со всхлипами прерывается.

– Арзо! Арзо! – беспрестанно повторяет она имя первенца, как самое драгоценное слово.

После слов о здоровье, о житье и бытье, сын забрасывает ее вопросами.

Ансар дважды приезжал; это он организовал переговоры. Передал ей не тысячу (как просил Арзо), а тысячу четыреста рублей. Тысячу она отвезла Букаевым, чтобы погасить злосчастный долг, и случайно напоролась на главу семейства. Букаев совсем не тот, видимо, мандат народного депутата сблизил его с народом: от денег категорически отказался, жену при Кемсе обругал, сказал, что сын Арзо будет носить фамилию Самбиев и, если Самбиевы дали ему имя – Висит – то так оно и есть. В любое время ребенка могут забрать, но желательно, пока маленький – будет с матерью, да к тому же зима надвигается, а Ники-Хита не газифицирован. По пожеланию Кемсы, в тот же день она с ребенком была доставлена в Ники-Хита на персональной «Волге» Букаева (на последнем Кемса делает особое ударение). Неделю жил внук в селе, а затем его забрали. Висита – прекрасный ребенок, кучеряшки, как у отца, такой же нос и подбородок, а глаза – просто копия.

Отвечая на следующий вопрос, Кемса сникла. Бук стоит, надел огорожен, под охраной и даже расширился.

– Так еще лучше, – успокаивает она сына, – в сохранности будет до вашего возвращения.

Еще много вопросов, но время ограничено, и в самом конце Арзо не сдержался:

– А Полла как?

– Поллу, – большая пауза, – допекли бывшие мужья, она из городской перебралась в сельскую больницу, а теперь и вовсе уехала в Краснодар… Несчастная, беззащитная девушка.

– Время окончено, – голос телефонистки.

– Арзо, береги себя!

– Ты себя береги, Нана! – последний крик и обрывающий гул.

Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище – возился у печи, как сзади появился участковый.

– Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?

– Мама звонила, – ссутулившись, как повинный ребенок, сопя, пробормотал Арзо.

– «Мама-Папа» – что это, детсад?… Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в