Вы Федуленко подозреваете? — спросил Стас— Анкета у него такая. Кончил перед войной гимназию, из чиновничьей семьи. Потом юнкерское училище, два года фронта. В гражданской войне принимал участие на нашей стороне. Работал в нродарме Восточного фронта.

Ин-тен-данты! — хмыкнул Клыч. — Хотя, конечно, разные бывали.

С двадцатого года безработный. В двадцать втором стал работать у Шварца старшим продавцом. Пьет умеренно. В карты не играет, в воровстве замечен не был, отношения с хозяином хорошие. Состоял в профсоюзе. Человек молчаливый, скрытный, но суетливый. Всегда много ходит, толчется на месте, как будто у него на душе беспокойно. В общем, тип неопределенный. Никто о нем ничего точного не знает. Я позвонил Селезневу, попросил к Федуленко на квартиру направить ребят, пусть потолкуют с хозяйкой. Жил, кстати, один. Семья была когда-то, но исчезла.

Путеец за рычагами, обернувшись, что-то крикнул. Ветер отнес слова. Клыч шагнул к нему, держась за поручни, выслушав, кивнул.

— Уже Клебань, потом Пахомово, за ним Андреевское. Обдумывай, ребята, как будем работать. Ничего не понятно: когда исчезли, как исчезли… Может, они и правда, где в другом вагоне сидели после Андреевского, все может быть.

А не мог Шварц сам сбежать? — спросил Стас, подняв к начальнику синеглазое задумчивое лицо.

Что он, граф Толстой, этот Шварц? — хмыкнул Клыч. — С чего ему бежать? Семью любил, детей, зарабатывал им на приданое… Нет, ежели и сбежал, то не по своей воле.

Опять за соснами замелькали дома.

— Пахомово, — сказал Клыч. — Скоро и Андреевское.

В Андреевском на станции было пусто, запасные пути поросли травой. У водокачки, привязанный к ее основанию веревкой, пялил на приезжих веселые глаза бычок. У входа на станцию сидел инвалид, отгоняя мух. Картуз его с несколькими медяками лежал на обрубках ног.

На другой стороне путей у развешанного белья звонкими свежими голосами ругались две бабы.

— Я к начальнику, — сказал Клыч, спрыгивая с дрезины. — Ильин, поспрошай публику. А ты, Климов, секи!

Стас подошел к инвалиду. Тот пьяно дремал, изредка клюя носом и вздрагивая. — Отец, — сказал Стас, — ты давно тут прохлаждаешься?

С пятнадцатого года, — уставился на него продымленными алкоголем глазами безногий. — Как из госпиталя явился после Стрыпа, так досе тут и прохлаждаюсь. Подай «лимончик», служивый!

Какой я тебе служивый? — сказал Стас. — Я у тебя вот о чем: ты с утра тут сидишь?

Глаза у инвалида приняли осмысленное выражение, он смигнул и хитро прищурился.

Видал, видал, — сказал он, — подай «лимончик», все как есть сообчу.

Да откуда у меня «лимоны», отец? — сказал Стас, оглядывая станцию. — А о чем это ты мне сказать собирался?

Это я-то собирался? — опять прикрыл оба глаза безногий. — Может, кто другой, обознался ты, парень.

Как знаешь, — сказал Стас, отходя. Слова инвалида его заинтересовали, но ясно было, что чем больше будешь любопытствовать, тем меньше услышишь.

Эй, — позвал безногий. Его снедало одиночество и желание пообщаться. — Вали обратно, скажу.

Стас подошел.

— О чем это?

Инвалид усмехнулся и погрозил ему корявым пальцем.

Кому мозги крутишь, милок? Аи я не знаю? Ты из-за Феньки сюды явился?

Какой Феньки? — засмеялся Стас, подмигивая подошедшему Климову.

— Ка-а-кой? — укоризненно затряс головой безногий. — Дурак ты, парнишка! Я ж тут про всех знаю. Вы к ей из Клебани, а она с начальником станции в лесочке плироду изучает.

Вот оно как! — сказал Климов.

А ты думал! — подскочил безногий. — Я ее, стерву, насквозь вижу! Она вишь замуж задумала! У нас-то в Андреевском про ейную биохрафию все знают, вот она вам, сторонним, дыму напущает. Знаем! Все знаем!

Дед, ты был, когда тут московский курьерский проходил? — спросил Стас.

Кульерский! — с презрением плюнул перед собой старик. — Кульерские раньше были, а энтот как муха по стеклу ползет. Раньше, почитай, сотнягу, а то и больше — и на николаевки бабы зарабатывали — огурчики али там пирожки домашние к звонку приволокут, а тут три калеки выглянули, «лимоном» только погрозились.

Сходил тут кто-нибудь? — спросил Стас.

Здесь? — инвалид закатился так, что слезы выступили на бурых веках. — Тута отродясь один Коля-дурачок сходит. В Серпухов на богомолье ездит, а сходит — каждый раз станцию путает.

Из дверей вокзального строеньица вышел Клыч, поманил Стаса рукой.

Здесь никто не сходил, — сказал Клыч. — И никто на станции из посторонних вообще не обьявлялся. Что у вас?

То же самое, — сказал Стас.

В Пахомово, — скомандовал Клыч и вспрыгнул на дрезину.

Но в Пахомове тоже никто не сходил. Дело шло к семи вечера. Начинало смеркаться. Клыч высчитывал.

— Если поезд был здесь часов в одиннадцать утра, то у нас еще есть время, — кричал он на ухо Климову. Тот, держась за железные перила дрезины, только кивал в ответ.

Выпрыгнули навстречу первые полисадники Клебани. У длинного вокзального барака путеец затормозил. Клыч кинулся внутрь. Стас пошел болтать с двумя парнями с роскошными чубами из-под низко надвинутых картузов, лениво лузгавшими семечки на травянистом пригорке за путями. С одной стороны железной дороги изрытыми выбоинами улиц и кособокими домишками начиналась Клебань, с другой шел лес, разрезанный на двое проселком. В старых лужах, поросших зеленой осокой, валялись свиньи, лаяли вдалеке собаки. Потапыч курил трубку и посматривал с дрезины на Климова, тот бродил между рельсами, оглядывая потрескавшиеся шпалы, думая о том, как хлипка эта связь между городами. Как эти шпалы еще держат рельсы, как эти стертые до половины железяки еще несут составы?

В выбоине перед насыпью был четко врублен след колеса и видны свежие отпечатки копыт. «Прямо по путям кто-то шпарил, — думал Климов, — как будто нет переезда! Долго еще изживать в народе эту расхлябанность, нежелание и отрицание любого порядка… Но откуда же он ехал, этот возчик?! Пьяный был, что ли?» Климов примерился по направлению колес, перешел рельсы и вышел к поселковой стороне. Здесь отпечатков колес не было. Правда, земля тут шла суше. Хотя почему суше — вот они, лужи, через них никак не проедешь, след останется. Значит, кто-то подъезжал чуть ли не к самым путям, потом повернул обратно? Он опять перешел пути, дошагал до первых деревьев. У съезда на проселок по краям лужи четко просматривался двойной след колес. Колеса были не тележные, а дутые шины. Экипаж? Наверное, кто-то из сельских богатеев. Он услышал свое имя. Стас бежал к двери вокзального барака, махал ему рукой. Потапыч осторожно спускался с дрезины. Путеец, до этого дремавший, проснулся и с интересом следил за происходящим. Из вокзального здания вышел Клыч с высоким человеком в путейской форме. Климов, охваченный предчувствиями, кинулся через рельсы.

— Сходило три