Шрифт:
Закладка:
— Иди сюда, плачь…
Нилка горько плакала в Ривкино плечо. А когда затихла, вытерла ладонью нос:
— Спасибо, Рива Марковна, я пойду.
— Сядь, поешь.
— Я не буду.
— Ешь давай, я тебе в долг даю. Заработаешь — харчей мне принесешь. Будем считать, это на карандаш.
Ривка подмигнула и достала кастрюлю:
— Картошку будешь?
— Я все буду, — прошептала Нила.
— Сколько не жрала?
— Пять дней…
— Тогда хватит, а то живот скрутит, — Ривка чуть ли не силой вырвала тарелку из Нилкиных рук.
— Видела я, как с голодухи объедались и конали потом. Давай чаю выпьем сладкого, и спать пойдешь, а то работу свою проспишь.
В конце месяца Нила выложила на стол деньги за койку и два пакета крупы.
— Поздравляю, — парировала Женя, — вот теперь экзамен сдала. На трояк, правда. Но сдала. Там борщ на плите — иди поешь.
Кто там надрывается?
Возле уборной отделения хирургии собралась приличная толпа.
— Да что же это такое! Граждане! Что вы тут скопились! Сейчас конфуз случится! Я и так еле до горшка дошкандыбал, — возмущался бодрый старичок, переживший на старости лет аппендицит.
— Тихо будь! — рыкнул караулящий дверь Грифон — фронтовик и литейщик Гриша Смеловский, которого три дня назад якобы не признали в сумерках хуторские. Гриша шел с получкой и делиться ею категорически отказался, за что и получил кастетом в голову. Его невезучие спаринг-партнеры из девятого номера лежали в соседней палате, но с переломами.
— Не мешай слушать! А то спугнешь сейчас.
В мужской уборной нынче давали «Веселых ребят». За дверью звонкий женский голос выводил: «Сердце, тебе не хочется покоя…» Старик прорвался вперед и толкнул дверь:
— Деточка, у вас же колоратурное сопрано! Чистейшее! Вам нужно в консерваторию! Я могу посодействовать, но сейчас, — старик перешел на визг, — покиньте помещение! А то еще за мной мыть будете!
Нила оглянулась на слушателей и кокетливо обмахнулась половой тряпкой:
— А шо тут у нас за партсобрание под гальюном, граждане выздоравливающие?
Санитарка Нила была без году неделя в Еврейской, а уже стала местной любимицей. Каждый больной считал своим долгом ее угостить. И дело не в том, что кто-то из медсестер ляпнул, что девчонку дома не кормят, и не в том, что Нила была такой тощей, что даже через одежду и халат проступали все ребра и грудина. Она так заразительно смеялась и так буднично и бережно всех обтирала, запросто меняла «утки» и бросалась помогать больным, что даже самые тяжелые и конфузливые начинали улыбаться на ее смене.
Нила оказалась вообще не брезгливая. Знаменитая Ксюхина легкость по жизни досталась и ей, но в какой-то другой форме, и распространялась не на удовольствия, которые можно получить от жизни, а на то, как она принимала все невзгоды. Казалось, Нила не замечала ни вони, ни грязи, ни усталости, а воспринимала их как повод для шуток.
Под грохот воды старичок торжественно вышел из кабинки:
— Я между прочим, до войны служил в Оперном. Голос и слух бесподобны. Деточка, вам надо поступать!
— Ой нет, — рассмеялась Нила, — я уже поступала. Хватит. А зрителей мне и среди тут хватает. Давайте по койкам и устроим тихий час, пока я полы вам освежу.
Через три месяца санитарку Нилочку провожали всем отделением.
— Ну и на кого ты нас променяла? — спросила ее сестра-хозяйка.
— Иду в учетчицы на консервный завод, — вздохнет Нила.
— Ну-у-у, с консервным нам не тягаться. Хорошее место, перспективное, если с умом подойти, но если не дай бог что со здоровьем, ты ж знаешь — все свои…
Саныч поцеловал Ксеню в плечико и замялся:
— Ксаночка, у нас в субботу будет гость…
— Я его знаю?
— Нет пока. Но… Очень, м-м, нужный мне по мужским делам. Надо будет с ним поговорить.
— Нам с Ванькой погулять или просто не мешать?
— Просто… — Саныч выдохнул и улыбнулся: — Ты идеальная женщина.
Круги от камушка, брошенного в колодец молдаванского двора, иногда расходятся до дальних границ империи.
Субботним поздним утром Ксения Ивановна открыла дверь важному секретному гостю. На пороге стоял сильно постаревший, огрузший, но абсолютно узнаваемый покойный Женькин жóних из подворотни. Тот самый, что почти двадцать лет назад кинул ей целый рубль в шляпу за исполнение «Бубличков».
Вайнштейн с интересом смотрел на замершую в проеме статную молодую жену Ильинского. Действительно эффектная баба. Правду говорили — понятно, как она окрутила такого зубра, как Сансаныч.
— Добрый день. Вы так смотрите… Я вас потряс или разочаровал?
— Или, — пришла в себя Ксеня и улыбнулась.
В голове колотилось: «Жених и невеста, тили-тили-тесто…» Именно так она регулярно распевала дома, доводя старшую сестру до истерики. Ей тогда было восемь. А «старому» Борьке Вайнштейну целых двадцать пять. Она получила еще рубль и конфеты, чтобы передать перед его отъездом навсегда белую розу и письмо для Женьки… Не может быть… Их же всех расстреляли. Не может быть! Так… Сейчас ему должно быть… сорок четыре. По виду похоже.
Саныч пожал гостю руку и повернулся к жене:
— Ксаночка, знакомься — Виктор Семенович Гиреев.
Ксеня подала ладонь почти открытой, протянутой, чтобы впиться взглядом в руку и запястье гостя — мастей не видно. Он, ловко подхватив и перевернув ее ладошку, манерно поцеловал: — Рад знакомству!
Непривычно тихая и зажатая жена Сансаныча кивнула и отдернула руку:
— Не буду вам мешать. Стол накрыт.
Беседа о главном началась не сразу. Два осторожных матерых самца принюхивались друг другу — есть ли угроза, не подстава ли. Боре было проще — он сразу навел справки о крупном торговом работнике, блестящем управленце, который в глубоком тылу возглавил и быстро переоборудовал местные рыболовецкие артели. На него начиная с сорок первого буквально молилось два десятка семей. Сансаныч сразу выхлопотал кормильцам самое дорогое — бронь. Здоровые мужики призывного возраста остались дома. Рыбаки были заняты исключительно промыслом, а жены, дети и старики вышли в заготовочные цеха. Местное береговое кустарное производство в бараках за пару месяцев он превратил в круглосуточный конвейер под нужды фронта — рыба во всех видах, консервы. Ильинский был суровым хозяином, но руководствовался железным принципом — «давал жить». Закрывал глаза при перевыполнении плана и на перерасход масла и специй, и на остатки рыбы, которые забирали по дворам… Но ввел железное правило десятины — больше выносить или оставлять себе было нельзя. Свою десятину с артели он тоже брать не забывал. И рыбаки, и их семьи были преданы своему благодетелю как собаки. За такое покровительство и стабильный заработок они отдавали его долю с «походом».
