Ее самое горькое разочарование и трепетный восторг и тайной страсти упоение предстали перед ней. Не в образе бесплодного духа, о котором она украдкой грезила в своих мечтах, а в образе человека, из крови и плоти, при том едва ли достойного и сотой доли чувств, которые она к своему стыду к нему испытывала.

— Если ты так хотела скрыться от меня, то разве ж верным решением было вернуться в Ниццу? — саркастично, с жесткой улыбкой, неожиданно спросил он, и отстранился, словно устыдился своего жеста, когда коснулся ее.

— Здравствуй, Дэвид, — тихо прошептала она. Все мысли вылетели из ее головы. Она пыталась вспомнить, отчего покинула его, но не могла. Не было ни одного, сколько бы то ни было действенного и достаточно весомого аргумента, отчего она ушла в тот день. Анна отчаянно цеплялась, за то, что ей когда-то сказала о нем фрау Остеррайх, но теперь, спустя время, все сказанное о нем, ей казалось таким нелепым и глупым. Таким же нелепым и глупым, каким она сама себя чувствовала в эту минут, будто нагая перед ним.

— Мне стоило тогда, оставить тебе письмо, или дождаться тебя. Мне следовала все объяснить, — сбиваясь, начала оправдываться Анна.

Казалось он ее совсем не слушает. Ей даже показалось, что он готов развернуться и уйти. Какой же жалкой она чувствовала себя сейчас. В его глазах читалось презрение и безразличие.

Впрочем, она вновь ошибалась.

Он смотрел на нее и с любопытством и с любовью, с обидой и с жалостью, и все чувства сразу, вот только едва ли хотя бы одно из них, можно было достоверно прочесть на его лице.

За эти месяцы она изменилась. Он мог бы сказать, она выглядит дурно, и без того белые косточки, казалось, стали прозрачными, ее огромные темные глаза светились каким-то лихорадочным блеском, блеском отчаяние и безысходности.

В миг, вся та злость, что он все эти месяцы испытывал к ней, за то, что она покинула его, куда-то испарилась. Он любил ее, а значит жалел.

— Пройдемся? — просто спросил он, и протянул ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она не отвергла его, но как только он помог ей встать со скамьи, тотчас отстранилась.

Некоторое время они шли молча. Анна заметила, что шаг его стал тяжелее обычного. И Дэвид изменился за эти месяцы, чуть набрал вес, чуть обрюзг, и с тайной радостью она осознала, что выглядит он не важно, с тайной радостью только потому, что про себя она знала, что эти месяцы, дались ей так тяжело. Она исхудала, и то смятение и отчаяние, что царило в ее душе, измотало и словно обескровило ее, превратив лишь в былую тень той, кто она была раньше.

Она не чувствовала себя желанной и осознание своей непривлекательности сейчас, в эту самую минуту с ним, ввергало ее в такую тоску и печаль, что она и сама удивлялась ее силе. Хотя какое ей до него дело? Как бы то ни было, она сама оставила его, напомнила себе Анна. Но внутренний голос, знал, что и он своей отстраненностью, холодностью и закрытостью не дал ей выбора, а слова фрау Остеррайх, стали последней каплей, чтобы прийти к решению, которое она подсознательно приняла в самом начале романа. Уж лучше опередить его, чем ждать, когда он ее оставит, и чем раньше, тем, будет легче. Вот только едва ли это было важно теперь, и хотя прошло не так много времени, но кажется, будто все случившееся между ними было пропасть назад.

Погруженная в свои мысли, Анна только сейчас начала понимать, что в его шаге и движениях что-то было не так. Ушла та легкость и гибкость, что так восхищала и пленяла ее, и подлаживаясь под его тяжелый шаг, она, наконец, осознала, что за время их расставания, нечто дурное произошло с ним, и он, словно опережая ее мысли, вдруг без обиняков произнес:

— Я еще не совсем восстановился после аварии. Как хрупок и слаб оказывается человек, лишь секунда нужна, чтоб сломать его, но даже жизни не хватит, чтобы вновь излечить.

— Авария?! — удивленно и испуганно вскрикнула Анна и прижала руки к груди.

Он остановился, и, нахмурившись, спросил:

— Разве ты не знала? Ведь все газеты трубили об этом. Поезд Калле — Ницца. Разве ж ты не читала газет? И потом, положим, ты оставила меня, но ты не могла не знать, что поездом я должен был вернуться. К тебе…

Анна судорожно начала вспоминать события тех дней, кажется, что-то такое писали, но она с точностью не могла бы сказать, что именно. Чувства и эмоции, отчаяние и одиночество, и хаос мыслей в те дни так захватили ее, что она словно оставила весь мир, и все что в нем происходило, погрузившись в пучине лишь своих горестей и печалей, не ведая и не слыша ни чужое горе, ни чужие беды. Погруженная в депрессию и жалость к себе, она отвергла этот мир, мир, который когда то отверг ее. Что ж, так устроен человек. И потом, кажется тот злополучный поезд, был в пятницу, а Дэвид должен был сесть на воскресный.

— Я не думала, я не знала, что твой поезд в четверг…, — стремясь оправдаться, а скорее оправдать себя в своих же глазах тихо произнесла Анна.

— Я решил вернуться раньше, — сухо произнес Дэвид. — «Спешил к тебе, так тосковал», — хотелось ему добавить, но он смолчал. Но все же, во взоре был упрек: «Я тебя так ждал».

Она посмотрела ему в глаза, и чувство вины, жгучее, почти невыносимое, захлестнуло Анну. Она запуталась, заплутала, в такой сложной и непонятной жизни. Казалось раньше, ее жизнь, была, что колея, так ясно и понятно, а сейчас, тысяча дорог, и которая их них верная не понять.

— Прости, — только и смогла вымолвить Анна. Но слово это будто пустое и полое, и совсем ничего не значащее, и все же оброненное, оттого, что нет других слов, способных передать сожаление и вину, и хоть и бесполезное, но все же так ко времени необходимое.

Он промолчал в ответ.

Так они дошли до конца набережной. В этой части, почти не было людей и мало зданий, лишь недостроенный и брошенный отель, стоял на возвышение. Чей-то несбывшийся проект тщеславия, расцвета и последующего разорения, где роскошный фасад соседствовал с дешевой кладкой, словно кольца дерева, указывающие, какой год был богат, а какой — на