что из смешанных куч отбирали и ставили в шеренги, наиболее храбрых вперёди, послабее – за ними. Раздавали эмблемы, под которые они собирались, а издалека были видны на древках развевающиеся разноцветные хоругви с нарисованными воротами, гербами и столбами. Каждый из них люди приветствовали возгласом, который разлетался по лагерю.

Ещё стояли на холме, всматриваясь в этот вид, когда уже обед, видно, в шатре Ягайлы закончился и все из него потянулись на то же самое взгорье. Хотел король, не тая своей мощи, показать её венгерским панам. Главный вождь тех сил шёл в своём сером плаще и соломенной шляпе, выдаваясь среди процессии одним из последних; но на лице его, когда он вступил на взгорье и объял глазами околицу, выступил румянец и улыбка.

Оба венгра и силезиц стояли в понуром молчании.

Немного поодаль так же стоял краковский мечник Зиндрам Машковец, герба Солнце, один из наихрабрейших рыцарей и полководцев, который самого короля в командовании замещал. А когда обозрили вокруг лагерь, Ягайло сделал ему знак рукой. Маленького роста, но крепкий и быстрого взгляда человек, едва заметил руку короля, поднятую вверх, он скоро начал сходить с холма. Пониже стояли люди из разных хоругвей, трубачи и обозные. Зиндрам повторил этот знак и сразу отозвались сначала при уступе горы, а потом дальше и дальше по всему лагерю, как бы голос о себе подавая, трубы и барабаны на тревогу…

Вся эта волна людских голов, как море, вдруг вздутое ветром, задвигалась, закипела. Были видны люди, бегущие к коням, и разбросанные толпы, сбивающиеся в ряды, вверх подняли знаки, все живые сосредоточились при них. Загремели сигналы земель и родов, огромный шум разнёсся по воздуху.

Это был знак, данный для тревоги, дабы показать венграм, как также это войско, которое крестоносцы сбродом называли, дисциплину и порядок поддерживать умело. Ягайло стоял и не утекло нескольких молитв, когда у подножия холма начали тянуться уже в сомкнутых рядах хоругви, приветствуя короля. Венгры могли насмотреться на доспехи и шлемы, копья и мечи, различные знамёна, на рослых и плечистых людей, идущих с великой храбростью.

Тянулись так одна за другой хоругви и полки, а послы молчали.

Шибор мял в руке длинную бороду.

Герсдорф вытянул пальцы, которые в суставах у него трещали.

– Наисветлейший пане! – воскликнул в конце цонцов, склоняя голову перед Ягайлой. – Мы видим уже как велика твоя мощь и что ею пренебрегать не годится; пусть же она к славе креста обращена будет, а не против него! Годится её послать на Орден Христов?

– А годится Христовому Ордену забирать чужие земли? – ответил король коротко. – Я человек простой, но мне каждый день священники Евангелие читают; нигде в нём я не нашёл, чтобы Спаситель не только наказывал, но и позволял набегать на тихие края и невинную кровь проливать.

Герсдорф и другие замолкли. Заходящее солнце уже освещало самый прекрасный вид, который однажды на протяжении столетий наблюдает земля. В торжественном молчании стоял король, почти понурый.

Несмотря на своё собственное могущество, таинственная, бесчисленная сила крестоносцев его ещё тревожила. Он не верил в себя, в недавно обращённом сердце пробуждалась тревога, так как Бог христиан не мстил за тех, которые называли себя детьми Его.

Долго длился марш войск, пока уставший король, двор и послы не начали сходиться к шатрам.

То был воскресный день и в часовнях звонили на вечернюю службу, хором отзывались песни к Богородице.

Торопясь на всю ночь, отпустили послов, которым дали охрану даже до границ.

На следующий день свернули лагерь, который стоять и ждать не мог, и таборы направились к Будзину на Вкру. Тут оказалось чрезвычайно трудно поддерживать толпы в дисциплине, когда их охватило военное безумство. Витольдовы татары распустили загоны, убивая, поджигая и разрушая, оттого, что им кто-то нашептал, что эту землю держали крестоносцы. Выгнанные из деревенек пожаром и убийством женщины, вбежали со стоном в лагерь: встревожили сердца.

Князья Мазовецкие, которым эта земля принадлежала, подняли крики и сетования; пошёл к королю епископ Войцех, сбежалось возмущённое рыцарство, грозя, что пойдёт прочь домой, если дикари не будут обузданы. В лагере стоял угрожающий беспорядок. Епископ Ястжебец для сбежавших женщин и детей оставил свой шатёр, другие несли им хлеб и слова утешения, сразу погнались по приказу Витольда за грабителями, освободили заключённых и одарённых отправили домой.

Тут епископ Войцех, не желая больше смотреть на картину разрушения и смертей, как муж тихий, попрощался с королём и войском, которое даже до границ сопровождал, и назад к дому повернул.

Вид сборища беглых из околичных деревень забеспокоил короля. Упала вина на Витольда и его непослушные хоругви, а в коронном лагере не скоро улеглось негодование.

Войска вступили за Будзином в бесконечную пущу, защищавшую границу. Нетронутый этот извечный лес своей тенью частично прикрывал от жары и дал немного передохнуть. Тут же лежал тевтонский рубеж, и когда дубы начали расступаться, а поля и край показались новые, король, едущий с Витольдом, по-видимому, взволнованный, осадил коня. Ещё немного шагов и начнётся война с хитрым неприятелем, осторожным и стойким.

Перед ними разворачивалась огромная равнина, зеленеющие поля, покрытые кое-где зарослями, и луга.

Вожди и двор сосредоточились все при Ягайле: это была торжественная минута. Узкая дорожка, едва заметная, отделяла от вражеской страны. Рыцари поднимали вверх шлемы с возгласом. Стояли в рядах хоругви и лишь здесь поднялись над ними развёрнутые гербы и эмблемы.

Каждый из вождей стоял во главе хоругви, священники в стихарях освящали их. Хорунджии поднимали их вверх, а рыцарство преклоняло колени в молитве.

Королю Ягайле подали большую хоругвь с орлом. Тронутый, он имел в глазах слёзы, повторяя за священником слова, которые вместе с ним в ту минуту повторяло всё войско:

«…Во имя Твоё, Боже, в защите справедливости и народа моего, эту хоругвь поднимаю. Ты, милосердный Боже, соблаговоли быть защитником и помощником мне и моим людям, а невинную христианскую пролитую кровь не с меня соблаговоли взыскивать, но с тех, которые нынешнюю войну подстрекали и до сих пор её побуждают».

Когда рыцарство встало после прочитанной молитвы, тихо запели молитву Богородице. Сто тысяч уст воспевало её, и загремела как глухой гром по долине, приливая к тевтонской земле.

Вместе с другими стоял парень пана Брохоцкого, немного бледный и испуганный. На него смотрели товарищи, а пан Анджей, видя лицо изменившимся и приписывая это усталости, пожалев юношу, сам приблизился к нему.

– Что с вами, молодой рыцарик? – спросил он. – Если тебе сердца не достаёт, время назад в бор, дитя моё.