сейчас помнит того скворца и то лето. Сшили ей тогда платье новое — синее, красными колечками, она и побежала в деревню похвастаться перед подружками. Дядька Игнат на коне ехал да и посадил ее на телегу, а как стала она слезать с телеги, так и вымазала дегтем свое платье. Уж так плакала, такие горькие слезы лила, как никогда уже больше в жизни. Разве только в войну, как «похоронка» на мужа пришла, — пришла и оставила ее одну-одинешеньку. Приблудилось, правда, к ней двое малышей, а она и обрадовалась им, всю войну растила, выхаживала да не уберегла. Девчонка на руках скончалась, а мальчишка — Андрюшенькой звали — тот на фронт убег, убег да там, видать, и сгинул.

Только не верило этому сердце, билось подранком в груди, а верить не хотело. И как закончилась война, все в розыски подавала. Но приходили все запросы без ответа, ведь фамилии она его и то не знала, помнила, что Андрюшенька, и все тут. А еще помнила, что шрам белел у него над левым глазом, как в тюзик с ребятами баловался, — вот и все приметы. А может, он сам найдет ее — верила.

«Андрюшенька, — плакала баба Феня ночами, — где ты, сыночек мой?»

Она уверила себя и вправду думала, что это ее сын, ведь своих детей у нее не было. Бывало, как увидит почтальонку, опрометью бежит ей навстречу. Но почтальонка ничего не приносила. Тогда баба Феня стала выписывать газеты, чтоб хоть не проходила почтальонка стороной ее хату. Газеты выписывала, а читать-то их было некому, пришлось самой на старости лет грамоте выучиться. А как прослышали про то бабы, так и стали приходить к ней на посиделки, чтоб баба Феня им все газетные новости рассказывала.

Она не отказывалась, рассказывала про войну во Вьетнаме, и про футбол, и какие платья сейчас носят — все расскажет в подробностях. Бабы спасибо ей говорили, а она и рада была: все ж живые души в хате.

Окошко, перед которым она сидела, уже начало прихватывать морозцем, а она почему-то вдруг ни с того ни с сего вспомнила, что Андрюшенька никак не мог привыкнуть засыпать без огня. Темноты, знать, боялся. «Ах ты, детка моя!» И она плотно занавешивала окна от бомбежки, зажигала лампу. Сама ложилась на печку, но не спала, сторожила, а как только Андрюшенька засыпал, вставала и тушила лампу: ке-росину-то не было.

А еще однажды ходили они с Андрюшенькой хлеб у немцев воровать. «Ох ты, родненький, страшно вспомнить?» Залезли сначала в пекарню, но там хлеба не оказалось, и тогда она уволокла, мешок с мукой. Приволокла в овраг, где ждал Андрюшенька, а это не мука оказалась, а что-то липкое и желтое, хоть и пахло вкусно. И Андрюшенька — они уже два дня голодали — стал запихивать это желтое себе в рот, обеими горстями, пока его не стало рвать, так что баба Феня испугалась — не отрава ли. Но это был яичный порошок, а рвало его потому, что объелся.

Она, помнится, всю ночь просидела у его постели и украдкой крестилась на темную икону: «Господи, сохрани мне сыночка».

В хате понемногу темнело, вечер не спеша подкрадывался со двора. Баба Феня хукнула несколько раз на стекло, чтоб растаяло, протерла небольшое оконце и снова выглянула на улицу: нет, сегодня уж, видно, никто к ней не придет — ни бабы, ни почтальонка, и надеяться нечего.

Весь белый свет заметелил февраль — кривые дороги.

ВЫХОДИ ВСТРЕЧАТЬ СОЛНЦЕ (ПОВЕСТЬ)

ЛИНА ОТКРЫЛА ГЛАЗА: боже мой, третьи сутки в дороге. Сначала пассажирский поезд и стук колес в ночи: «до свиданья, Ленинград, до свиданья», затем пригородный: «куда я еду? куда я еду?» — и, наконец, машина: «все позади, все позади». Она устала и измучилась. А за окном медленно плыли поля, еще черные, не зазеленевшие травой, лежали серые сугробы снега в оврагах. Хотелось спать. Она провела рукой по лицу, как бы отгоняя сон, и повернулась к шоферу:

— У вас не найдется сигаретки?

Шофер улыбнулся, протянул ей пачку «Беломора».

— Спасибо, но папиросы я не курю.

У нее были короткие, но густые волосы, и они все время падали на глаза, но она их отмахивала быстрым, едва уловимым движением головы.

— До Лазоревки еще далеко?

— К вечеру будем.

— К вечеру?

— Я шучу. Километров десять осталось. — Шофер внимательно посмотрел на нее и добавил: — Так что возвращаться нет никакого смысла.

Лина тряхнула головой, отбрасывая волосы, отвернулась к окну.

— Мне возвращаться некуда. А впрочем… давайте хоть «беломорину».

Они закурили, и ехать стало вроде теплее, будто огоньки папирос сблизили их, согрели.

— А школа у нас хорошая, двухэтажная, — сказал, помолчав, шофер.

— А вы откуда знаете, что я в школу?

— Да мне вчера директор говорил: учителку ждем. Только чего она, дуреха, на лето едет. Каникулы ведь скоро. Гуляй до осени.

— Благодарю вас, — кивнула Лина.

— За что? — удивился тот.

— За дуреху.

— А… Так это не я, а директор. Зол, дьявол, и за словом в карман не лезет.

— А вы?

— Я тоже. — И вдруг улыбнулся: — Хотите березовику?

Лина не успела ответить, как шофер остановил машину и с шутливым поклоном распахнул перед ней дверку:

— Прошу!

Лина огляделась: по обеим сторонам дороги стояли березки, и на каждой из них висело по горлачу. Сок стекал в них капля за каплей.

— Слышите? — спросил шофер и поднял измазанный палец кверху.

— Что?

— Кто-то на балалайке играет. Звук капель действительно походил на то, будто кто-то тренькал по струнам.

Лина засмеялась:

— А кто это столько горлачей понавесил? Шофер засмущался:

— Да есть тут один чудак. На всю зарплату горлачей купил. Пусть, говорит, кто хочет в пути опохмеляется.

Он снял один горлач, сдунул плавающий сверху лист, протянул Лине:

— Попробуйте.

Сок был сладковатый, с тонким весенним запахом.

— Ну, вкусно?

— Холодный очень.

— Это с ночи, а за день нагреется, весь аромат пропадает. По утрам надо пить.

Лина прошлась по аллее, дошла до конца ее и повернула обратно.

— А скажите, березкам это не вредно?

— Березкам? Да нет, что вы! Наоборот. Это как у людей: излишек энергии на характер дурно влияет. Вот вам живой наглядный пример.

И он, приложив обе руки к груди, поклонился.

Потом они долго ехали молча, наслаждаясь тишиной полей, которую не мог заглушить даже шум мотора, пока, наконец, въехав на пригорок, шофер не произнес:

— А вот