его прибытия на платформе, стремились нести в вагоны подарки и утешения. В вагонах пахло йодом и хлороформом, карболовой кислотой и борным раствором. Блестящая белизна бинтов и ваты походила на выпавший ранний снег, холодный, но радостный. Раненые нижние чины, однако, торжествовали не от праздничной чистоты, а от того, что каждый из них вышел из пекла боевого огня живым. Телесных же изъянов в виде ранений они в расчет не принимали.

Иван Бытин, в свою очередь, переступил порог вагона за дамами-патронессами, и одна из происшедших сцен тронула его грубое сердце. Военный фельдшер, сопровождавший патронесс, обратил их внимание на одного тяжело раненного солдата, у которого притупился взор, а лицо потеряло осмысленность.

— Тут, уважаемые мадамы, полная расовая трагедийность! — произнес военный фельдшер тоном профессора. — У раненого на лице пропадает растительность: он вчера был оскоплен осколком снаряда, и очаг его человеческой энергии погас навсегда!..

Военный фельдшер сверкал очками, носимыми им для солидности, но Иван Бытин, дорожа очагом своей собственной энергии, поспешил выйти из вагона.

Когда Иван Бытин подходил к составу своего эшелона, его остановил подросток лет тринадцати на вид, но державший себя смело и настойчиво: он не говорил, а только мычал. Иван Бытин протянул ему плитку шоколада, но подросток отстранил шоколад за ненадобностью. Он прижал ладони к своей груди, а потом ткнул пальцем в грудь Ивана Бытина. Иван Бытин повторил его прием в той же вариации, чему обрадованный подросток по-детски улыбнулся, произнеся неведомую шумовую гамму: он явно был глухонемым. Чтобы в чем-то убедить собеседника, подросток загреб руками пространство с востока и показал направление к западу.

— Понимаю! Ты из дома бежишь на войну, — определил Иван Бытин и указал подростку место рядом с собой на открытой платформе. Иван Бытин причислил его к хозяйству роты, под видом того же инвентаря, каким значились у него калужские девицы. Павел Шатров придумал для подростка новое, необыкновенное имя, краткое и строгое: «Скадник».

Состав тронулся после двухчасовой стоянки; он уходил в глубокую ночь, и над ним блестели те же звезды, что блещут над любой черноземной сельской местностью. Мир был огромен, однако никто из присутствовавших не ощущал, что земной шар есть только незначительная в мировом пространстве точка.

Калужская портниха Ирина, наблюдая небо, вспомнила о своей матери: старушка, видно, тосковала по пропавшей дочери, и, быть может, этой тихой ночью их взоры сошлись именно на одной и той же звезде.

— Нашу молодость согревают холодные звезды! — вздохнула портниха.

Всем им легко дышалось, но равномерный стук колес приближал их к чему-то таинственному, объединяющему в сердце и радость, и страх.

— Ты правду сказала, Ирина, — подтвердил Иван Бытин. — Даже и жесткий снег румянит молодое лицо.

Иван Бытин желал рассказать своим друзьям о встрече с белокурой благородной барышней на перроне виленского вокзала, но с таким расчетом, чтобы неправда прозвучала правдиво.

— Ты слышал, Скадник, как я ее отчехвостил? — обратился он к глухонемому.

Скадник сидел на краю платформы, свесив ноги, ему по-своему представлялся мир: он полагал, что под воздействием поезда убегает пространство; таким образом он в своей сельской местности крутил бочку, танцуя ногами на ее переменной вершине.

Иван Бытин, разумеется, знал, что Скадник его не услышит, он рассчитывал пробудить интерес к своему сообщению у других, что полностью и оправдалось.

— Кого же это ты отчехвостил? — поинтересовался Павел Шатров.

— Одну потаскуху, — с пренебрежением ответил Иван Бытин.

Он немного помолчал, но боялся, что интерес Павла Шатрова прекратится только на этом, и более обстоятельно разъяснил:

— Она из благородных, а, — ей-богу, правда, — сама навязывалась…

— Что же, благородные тоже живут без понятия. В нашей сельской местности породистый производитель покрывал любую захудалую матку.

Подобное замечание Павла Шатрова укололо Ивана Бытина в сердце: оно сводилось к тому, что благородная барышня, если бы она имела понятие, то, по всей видимости, не стала бы навязывать себя ему, обормоту.

— Порода и благородство — разное дело! — обиженно заметил Иван Бытин.

Двести двадцать шестой пехотный полк торопился к западной границе, и нижние чины пока что беззаботно спали, укачиваемые движением поезда. Поезд подкатил к перрону в двенадцать часов дня, и проснувшаяся калужская портниха поглядела на мир сквозь отверстие в брезенте.

— Вержболово! — произнесла она, прочитав это слово на фасаде станционного здания.

— Вержболово! — подтверждали отдаленные возгласы нижних чинов.

Над составами поездов стоял полдень — солнечный и безмятежный. Калужская портниха при помощи Павла Шатрова спрыгнула с груженой платформы, а великая княгиня Анастасия Николаевна, сопровождаемая мужем и генералами ставки, прошла через площадку в соседний салон-вагон.

Телеграфные аппараты Юза походили на фисгармонию с надстройкой салазок и контактных рычагов, увенчанных подвижными колесиками и маховичком для рулонов. Где-то за мраморными досками скрывались таинственные механизмы, питающиеся током по проволокам, повисшим на фарфоре изоляторов. Телеграфных аппаратов было много, и перед каждым из них сидел телеграфист, одетый по форме.

— Которым аппаратом принята эта телеграмма? — строго спросила княгиня, протягивая депешу дежурному.

— Телеграмма на имя вашего высочества принята аппаратом номер четыре, — ответил начальник, отдавая честь.

Великая княгиня приблизилась к аппарату, смутив близким присутствием работавшего телеграфиста: лента тянулась с рулона по шкивчику, телеграфист осторожно поворачивал приемочную катушку, наматывая на нее выбитый текст.

— Я произведу дезинфекцию вашего аппарата, — сообщила она, нажимая резиновую грушу пульверизатора. Генералы молча склонили головы, приняв дезинфекцию телеграфного аппарата как нечто должное.

— Да, господа, тут мой долг перед отечеством, — подтвердила она и удалилась. Генералитет, возглавляемый великим князем, последовал за ней, и, придя в оперативную, все остановились у стола с географическими картами.

— Ники! — произнесла она и передала телеграмму великому князю.

Великий князь, прочитав депешу, судорожно сжал ее в руке и отбросил в дальний угол.

— Мерзавец! — прошипел великий князь.

Великая княгиня произвела дезинфекцию того телеграфного аппарата, который принял на ее имя телеграмму от Григория Распутина. Старец пространно и многословно изъяснялся в том направлении, чтобы великая княгиня была смиренной и не гордилась тем, что гумбиненская победа является совершившимся фактом.

Благородное сердце великого князя, разумеется, не могло не реагировать на дерзкий поступок грубого мужика, более приближенного к царскому трону, нежели он. Великий князь когда-то сам приблизил старца ко двору, ныне же он утверждал, как и прочие российские простаки, что если династия очистится от грязного мужика, тогда на чистом фоне монархии расцветет общее благосостояние. Периодическая пресса посвящала тогда старцу газетные столбцы и подвалы, ниспровергая мужика во имя благочестья венценосца. Чаяния российских простаков лежали на стороне верховного главнокомандующего: это они довели до сведения народонаселения, что когда Григорий Распутин просил разрешения на приезд в ставку, то будто