— Нет, не совсем так… Мне бы, вот видите ли, хотелось бы знать… как вам сказать-то это?.. хотелось бы знать, кто интересовал мою жену в нынешнюю зиму, — выговорил наконец Шадурский, стараясь принужденными улыбками смягчить смысл своей фразы и потупясь, чтобы не встретиться с взглядом генеральши.

Эта последняя действительно глядела на него во все свои толстые, изумленные глаза.

— Как!.. — воскликнула она, — aber sie selbst?[84] Такой прекрасный, красивый мужчин! Est-ce possible?[85]

Шадурский покраснел и еще более потупился. Ему окончательно стало неловко. Он закусил губу и пожал плечами.

— Non! vous vous trompez, monsieur![86] — сказала она решительным и разубеждающим тоном. — Я ж ничего не знаю, а я бы все знала, кабы что было… Et dans le monde on n’a jamais parlе de cela! [87]

— Да в свете-то, может, и точно никто не знает, — согласился Шадурский, — но… я имею некоторые причины предполагать…

— Да! а то ж я и забыла! ведь вас не было по зиме! — домекнулась m-me фон Шпильце.

— Ну, вот то-то же и есть!.. Я не то чтобы из ревности… а так, собственно…

— Ah, oui! monsieur est un peu curieux! ich verstehe[88], — любезно поддакнула генеральша.

— Ну, понятное дело!.. — подхватил Шадурский. — Спросить ее самое, согласитесь, не совсем-то ловко: может быть, я и ошибаюсь; а между тем хотелось бы знать кто… Дело прошлое, — продолжал он, как бы оправдывая не то себя, не то супругу, — дело прошлое — и я нисколько не претендую… в наш век… тем более Жорж Занд… Вы понимаете!

— N-nu ja-a![89] понимай!

— Тем более что и сам я небезгрешен бывал иногда, — говорил князь, стараясь улыбаться и думая отговорками своими смягчить дело настоящей, голой истины — и перед генеральшей (как будто ее можно было провести этими смягчениями!), и перед своим собственным самолюбием. Его уж давно-таки помучивал вопрос: кто любовник жены? чем прельстил он ее — умом ли, красотой или положением? и не разыгрывает ли он, муж, перед ним комической роли благодаря незнанию своему? Впрочем, надо прибавить, что если бы в этом любовнике нашел он человека, равного ему по положению в свете, то смотрел бы сквозь пальцы на отношения жены, позволяя себе самому гласно делать втрое более для спасения своего самолюбия, и только потребовал бы, чтобы этот избранный не скомпрометировал перед обществом честь его имени, если не желает подставить лоб свой под дуло пистолета. Но в то же время нельзя не прибавить, что ревность оскорбленного самолюбия по временам испускала самовольные и ох какие болезненные крики в его сердце — крики, которые он старался заглушать, обманывая это же самое самолюбие тем, будто ему решительно все равно, что бы ни делала супруга, и что он почитает себя неизмеримо выше всего окружающего мира и потому смотрит на все презрительными глазами.

— Только ваше честное слово, что это умрет между нами! — прибавил Шадурский, побаивавшийся, чтобы генеральша как-нибудь при случае, под рукой, не сболтнула кому о его просьбе и о том обстоятельстве, которое ее вызвало.

Генеральша даже обиделась при этом. И в самом деле, зачем ей болтать в ущерб своим собственным интересам?

— Я надеюсь на вас, по старой нашей дружбе! Вы узнаете обо всем подробнее и обстоятельнее, понимаете? — сказал он заискивающим и ласковым тоном.

Генеральша покивала головой и с нежной сентиментальностью посмотрела на Шадурского.

— О, si j’etais votre femme![90] — вымолвила она со вздохом.

— Так что ж бы? — спросил князь, видя, что она приостановилась и не договаривает.

— Je vous aurais aimé! je vous serais fidèle…[91] — томно и тихо проговорила она, покачивая в лад головою, и в заключение опять вздохнула.

Шадурский молча поклонился; но вдруг, сообразив, что эта струнка может быть ему также полезна, вскинул на генеральшу такой взгляд, который очень красноречиво говорил: «А почем знать? быть может, оно еще и будет так!»

Генеральша очень скромно, но кокетливо улыбнулась на это…

Для читателя сомневающегося — если бы такой нашелся — мы не можем от себя прибавить, что Шадурский не был первый, да не он и последний, а очень, очень много весьма солидных мужей не раз обращались к генеральше с подобными поручениями.

— Итак, вы постарайтесь же обделать; я буду очень, очень благодарен, — сказал князь, подымаясь и глядя на свои часы. — А что касается до подкидыша — так горничная жены привезет его к вам, в моей карете, часа через полтора.

— S’gu-ut![92] — протянула Амалия Потаповна.

— Сегодня же я и пакет с деньгами привезу вам! — присовокупил Шадурский, дружески пожимая ее мягкие, потные руки.

— Sehr gut! — повторила генеральша. — Mais envoyez seulement la voiture nach andren[93] подъезд, — присовокупила она с улыбкой, подмигнув ему глазками, как человеку, которому таинственная роль этого «andren» подъезда была уже давно и очень коротко знакома.

«Теперь бы надо к ней заехать: успокоить там, что ли… Она писала, а я не собрался еще ни разу, — размышлял сам с собою Шадурский, медленно проходя мимо лестничных статуй. — Неприятно, черт возьми; ну, да один-то раз куда ни шло! Только то скверно, что экипаж открытый: неравно увидят еще как-нибудь… Разве во двор приказать ему там въехать?» — думал он, садясь в коляску и справляясь по письму княжны Анны об адресе ее тайного приюта.

Его сиятельство, тридцатисемилетний муж и соблазнитель, сей гордый, демонический Чайльд-Гарольд российский, — стыдно сказать! — чувствовал теперь какой-то школьнический, заячий страх за свою романическую проделку.

На Невском проспекте с ним поравнялся один из известнейших вестовщиков большого света и, грациозно послав ему рукою воздушный поцелуй, поехал, не отставая, рядом.

— Une grande nouvelle![94] — кричал он Шадурскому. — Вы не слышали?

— Что такое?

— Как! Вы спрашиваете, что такое? Вы ничего не слыхали о скандале?

— Ничего…

— Мой Бог! Об этом говорит уже весь свет… Это — вещь небывалая!..

— Что же такое?

— La jeune princesse Tchetchevinsky…[95]

— Ну?

Сплетник, вместо ответа, сделал руками несколько пантомимных, очень выразительных и понятных жестов.

— Что за вздор! этого быть не может! — с улыбкой возразил Шадурский, хотя сердчишко его и сильно-таки екнуло при этой пантомиме.

— Mais… Comment[96] быть не может?! Говорят, будто есть особы, которые читали даже письмо ее к своей матери, и предерзкое, пренепочтительное письмо! Pauvre mère! elle est bien malade pour le moment![97] Это ее убило!

— Кого же обвиняют в этом? — спросил