Аристотель сдержанно возразил:

– Философия сильна тем, что вовремя может оказать правителю ценную услугу, помочь думать и размышлять над тем, какую форму правления ему избрать. Только философ подскажет правителю, какие достоинства он обязан иметь, чтобы добросовестно управлять подданными.

– Откуда ты знаешь, какие качества присущи царям? – Филипп с удивлением посмотрел на Аристотеля.

– Для этого не нужно быть царём, Филипп. Я думаю, что главное достоинство любого правителя – быть полезным своему народу. Но для этого ему потребуется уважать народ.

– Кто он такой, этот народ? Есть за что его уважать?

– Народ твой, царь, состоит из отдельных людей, у каждого из них есть своё занятие: воин, пахарь, кожевник или он пекарь. Разве ты, царь, презираешь своего воина, с которым идёшь в сражение на врага, или, к примеру, кожевника, выделавшего кожу для твоих сапог?

– Нет.

– А оружейника, который выковал для тебя меч, или булочника, испекшего хлеб к твоему столу, торговца солёной рыбой или цирюльника, поправляющего тебе бороду?

– Нет! Что за вздор! – Филипп уже почти кричал.

– Так они и есть твой народ, царь. Если ты не презираешь каждого в отдельности человека из народа, тебе следует полюбить их всех вместе.

Филиппу понимал, что он не сердится на Аристотеля, если тот возражает ему и спорит. Общение с ним доставляет удовольствие. Это было ещё одним подтверждением того, что он не ошибся в выборе наставника.

– Аристо, твои рассуждения достойны похвалы как разумные. Но я скажу тебе так: царь не сможет заставить каждого человека из народа уважать себя, тем более любить. Бессмысленная затея! Поэтому беспокоиться по этому поводу мне не приходится, потому что в моих руках власть и армия, а власть с армией – вместе всегда сила. Люди, обладающие властью, честолюбивее и мужественнее людей обычных, даже родовитых и знатных – они стремятся к делам, которые они способны исполнить вследствие их власти. Они заботливее остальных людей, так как постоянно находятся в хлопотах, принужденные смотреть за всем, что касается власти. И эти обстоятельства позволяют им быть любимыми своим народом в целом.

Аристотель не сразу ответил, раздумывая, настаивать ли на своём мнении. Чтобы протянуть время, он медленными глотками пил вино, показывая, что для него сейчас важнее ощущения вкуса хмельного напитка. Филипп понял молчание как согласие с его доводами и тоже занялся своей чашей. Испив до дна, неожиданно спросил, меняя тему разговора:

– Сейчас мы пьём вино неразбавленным, в отличие от греков, но так привыкли делать в Македонии с древности. Не можешь ли ты сказать, откуда пошёл у греков этот малопонятный для нас обычай?

Аристотель начал размышлять:

– Трудно утверждать, было ли так на самом деле, но я слышал легенду о Дионисе, подарившем чудесный напиток, который греки называют «кровью бога». Когда Дионис привез в Грецию вино, его начали пить, какое оно было, неразбавленным, и напивались до состояния буйства или, наоборот, полного бесчувствия. Однажды какие-то люди устроили попойку на берегу моря; неожиданно начался ливень, все разбежались, а когда ливень кончился, люди вернулись и обнаружили, что в чаши с остатками вина налилась дождевая вода. Кто-то попробовал и сказал, что так вкуснее, и вскоре все убедились, что содержимое чаш очень вкусно. С тех пор повелось, что «кровь Диониса» пьют, разбавляя «росой речных нимф» в пропорции кто как привык: обычно одну порцию воды на две вина. А жертвование вином Дионису творят несмешанным вином, называя его Благим Богом за то, что он подарил грекам этот напиток; смешанным вином чествуют Зевса, называя его Спасителем за то, что он как владыка всех дождей и ливней вовремя научил людей правильно пользоваться Дионисовым даром.

Филипп глянул на Аристотеля вприщур, словно примеривался, сможет ли он ответить на следующий вопрос:

– Аристо, мне говорили, что у вас с Платоном случилась ссора или вражда и ты побил старика. Что вы не поделили такого в философии, чтобы стать врагами?

Слова царя застали Аристотеля врасплох, и ему ничего не оставалось, как объясниться:

– Платон для меня, как и для других выходцев Академии, великий учитель, каким останется для философии навсегда. Но чтобы понять мои с ним отношения, требуется знать Платона со сторон, неизвестных большинству людей. Есть сведения очевидцев, что сам Сократ, учитель Платона, не без колкости однажды сказал, разгадывая своё о нём сновидение: «Приснилось мне, Платон, будто ты обернулся вороною, сел на мою лысину и стал клевать и каркать на стороны. Так что, боюсь, Платон, немало лжи насочинишь ты на мою голову». Думается, имелся повод сказать так. А после смерти Сократа Платон пришёл к его ученикам и призвал не падать духом, говоря им, что теперь он станет во главе школы, и предложил за это выпить вина. Все промолчали, а один из них, Аполлодор, ответил: «Слаще мне была бы чаша с ядом от Сократа, чем с вином от тебя».

Аристотель посмотрел на Филиппа.

– Тебе ничего не говорят слова Сократа и Аполлодора?

Не дождавшись ответа, нехотя продолжил, словно не желая расставаться с добрым образом своего учителя:

– В самом деле, Платон слыл завистником, да и вообще не отличался приятным нравом. Он издевался над Аристиппом, который был однажды гостем сиракузского тирана Дионисия Старшего, но сам плавал в Сицилию трижды – к нему и его сыну. У нищего Эсхина, близкого друга Сократа, он переманил его единственного ученика Ксенократа. Да и всех учеников Сократа, кто не перешёл к нему, преследовал, как злая мачеха.

Аристотель, пересиливая себя, явно не желая открывать такие тайны общения с учителем, продолжил:

– Был Платон не только злонравен, но и тщеславен, о чем сам заявлял: «Даже в смерти мы совлекаем с себя хитон тщеславия последним; оно присутствует и в завещаниях, и в похоронах и в гробницах». А желание основать государство по своему типу и дать ему свои законы – разве это не страсть тщеславия? Это его слова: «К моему „Государству“ у меня такое чувство, как у живописца, которому хочется увидеть свои картины живыми и действующими: так и я думаю о гражданах, которых описываю». Мне всегда хотелось сказать ему, что пишет он свои законы не для живых людей, а для выдуманных им, не зря пришлось ему разыскивать, кто бы согласился их принять. По этой причине он оказался у двух Дионисиев, Старшего и Младшего, тирана отца и тирана-сына, за что едва не поплатился жизнью. Нет, Платону надо было писать такое, что могло бы в