Шрифт:
Закладка:
Возникает ли еще такое ощущение неверно выбранной дороги на очередной развилке в краю предчувствующих?.. Мне интересно было бы узнать у будущего поколения, которое начнет распознавать жизнь как куда более понятные и очевидные течения времени и энергии: то, что мы называем (не)удачей — на самом деле лишь узкое горлышко, через которое ты точно, волей-неволей, должен пройти? Узкие горлышки расставлены на твоем пути, как намеки Бога на собственное существование, и ты проходишь их, овеянный славой или позором, вдохновленный любовью или видом смерти — не суть, что ты будешь испытывать, ведь ты так или иначе обречен испытывать, — главное, что эти горлышки расставлены и ты пройдешь через них.
Так переезд — мое горлышко, которое надо было преодолеть? Я все еще гадаю. Мне мерещится за гаданием причина, пресловутый ответ на немое от страха «зачем?», когда речь идет о присоединении в двадцать восемь к «клубу двадцати семи». Действительно, той зимой я впервые начал думать о суициде не как о вещи невозможной и почувствовал себя старым и взрослым — именно в такой последовательности. Я почувствовал, что за текстами, которые писал все эти годы, прятал стремление написать идеальную сказку, за которой можно спрятать свое настоящее чувство растерянности, хаоса и ужаса перед одиночеством, и несправедливостью, и отделенностью. Вот такое тупое и простое прозрение, но писать о нем уже не было сил. Все вымышленные сюжеты стали бессмысленными и зачастую, доползая до двух пятых истории
[любой, кто профессионально пытался заниматься прозой, знает, что примерно в этой части лежит самое сильное разочарование и «темный час» истории — обычно здесь развилка, где узнаешь, что первоначальная вседозволенность сужена до последствий нескольких выборов, которые ты сделал в начале: герой уже не может просто так — хлоп — и оказаться на Марсе, не может умереть, не может убить, — много клубков драматургии уже заплетено и завязано, — и история катится дальше по пути разматывания их драм, но история уже так или иначе предопределена — это и называют «кризисом середины романа»], я думал: «Что толку, зачем?..» В «зачем?» лежит темная сторона времени, «зачем?» — это вопрос, встающий в четыре-пять южной темной ночи, когда восход все еще не близко, а вчерашний день далеко и луна давно закатилась либо ей ты наскучил. Ее любовный морок не действует, и ты просто в сырой негостеприимной тьме, и нет этому достойных причин, нет надежд найти их в том, что приходит, нет ничего, кроме неловкости, необустроенности.
Я понимаю, что ни на какую историю уже не могу запрыгнуть без изрядного скепсиса, не могу вскочить в нее, не сознавая, что слова только окружат подлинное чувство, которое высказать словами невозможно, что за пределом любой истории разлита подлинная жизнь, в которой самое главное — способность постоянно длиться, заходить плитой на плиту, погружать свое прошлое в недра, откуда, словно ископаемое, ты для будущего извлекаешь опыт и всегда ощущаешь вчерашнего себя недостаточно снаряженным. Книга не дает ни ответа, ни освобождения, ни возможности перемещений в пространстве, слова не дают забытья, и никакие вещества тем более. Той зимой и следующей весной я безропотно сдался новому escap’y — стал постоянно курить. Без курева теперь не начинался и не кончался день. Утром он должен был начаться с того, чтобы проклясть себя за вчерашнее, а вечером упрямое желание удушья возвращалось и вело по известному маршруту: шишечка травки, ножницы или триммер, трубка, или косяк, или длинная водная трубка, затяг — …
Этот кайф, тупой, но добрый. Если не борщить, он не требует от тела напряга и не оставляет похмелья. У тебя в бронхах, легких, впрочем, скапливается слой гари — вещь не самая приятная, годы спустя она напоминает о себе, но конкретно там, в кайфе… Марихуанный кайф делает тебя тупым и мягким.
Поначалу он также способен впечатлить. Где-то первые полгода — изысканное наслаждение, с которым по-новому звучат книги, сияет кино, даже секс приобретает особые очертания. Это такое пробуждение синестезии, отдаленный намек на ее чудеса. И не надо мне рассказывать о том, что за год-два-три можно скурить себе память или интеллект — если знать меру, то с памятью ничего не приключится, разве что забудешь неважное. Но ты скуриваешь свою дорожку к обыкновенному счастью и теперь уже не уверен: бывало ли оно за пределами косяка? Это и есть тошнотворная сторона зависимости. Помню, Даша приехала вновь (наш с ней второй заход) и нашла меня уже таким. Она не поняла, что изменилось, но я не нашел никакой старой любви к ней, потому что любовь больше не была самым острым, желанным переживанием, под которое мог бы подстраиваться день. Все можно закурить и приглушить — тогда зачем ждать зыбкой, подверженной стольким испытаниям любви?..
Зато мне уже наплевать. Помню, в две тысячи семнадцатом все понемногу вставало на места. Я понемногу перешел на следующую ступеньку — личный постмодернизм. Все смыслы умерли, и тебе осталось лишь высмеивать оставшееся. Да что там, я полюбил это место. У нас же была экскурсия! Продолжим?..
Дальше, к северу от Оушен-Бич, лежит подростковый Пасифик-Бич — полностью новый район, насыпь, удлиняющая город в океан, с безнадежно отвратительными дорогами, шумный, тесный, тусовочный, и там после легалайза стало возможным накуриться всласть всегда. О, я еще и застал, зацепил, так сказать, по краешку, тот час, когда в Калифорнии не было легальным покупать и забивать… Месяц спустя стало это казаться невозможным и смешным: трава всегда была с нами, трава — это трава, растет прямо под ногами, мы должны доверять ей, иначе какой смысл?.. Какой смысл жить и не доверять веществу, которое прямо под ногами колосится и которое точно было и будет тут задолго до и долго после тебя?.. Бояться травы — это нонсенс, бояться своего тела, бояться своей обезумевшей головы…
Обкуренным, молодым и чуточку влюбленным — вот такое лето надо прожить в Южной
