Шрифт:
Закладка:
Но полагаться на Бога эмигранту — это разве что трогательно. Эмигрант — пересаженный цветочек. Ему можно пообещать, что и на новом месте будет светить то же ласковое солнышко, но лучше не вешать на ушки лапшу, а предупредить, как есть: следующие полтора-два-три года (пять-десять-пятнадцать — примеч. соавтора-Д) будут во тьме, и тьма будет тонкой: словно ты спишь, никак не можешь пробудиться, хотя прямо за стенкой уже жарят яичницу. Но пальцы твои холодны, кровь едва течет, мысль еле-еле карабкается, из сна нет выхода, родные запахи напоминают, что был некогда дом и крепость, но ты и слов этих в своей тонкой тьме вспомнить не в силах. Ты будешь совершать все те же ритуалы: например, улыбаться или исповедоваться, ты даже можешь пойти в церковь или мечеть — что по вкусу, тут нет дискриминации, даже в синагогу — и заменить свои потерянные рефлексы на абсолютно аналогичные рефлексы, принятые в религ. корпорации, но боль никуда не уйдет. Нет способов вынимать боль из сердца или приходить к просветлению — иначе бы от зари до зари мы бы занимались только этим, и давно бы не стало духовных секретов, если бы известен был всего один достоверный путь — все бы пошли по нему. Его никто не знает, и все практики лишь декорируют таинственный путь. Первые полгода-год-полтора, — это ад без анестезии, про это не принято рассказывать, и лучше быть на пике формы, советы смотрите выше.
Но заблуждение в том, что якобы едешь в лучшую сторону, — это даже хорошо. Здесь он повстречает и потеряет любовь, здесь он откусит от плода тоски самую горькую попку. Кое-какие вкусовые рецепторы надо просто выжечь во рту, чтобы в будущей жизни они не отравили ненароком. Я в конце концов благодарен ему за наивность, и смелость, и старание. Он старался, и он медленно умер в старании. Ты часто отсекаешь себя прошлого от себя текущего?.. Ты часто определяешь себя нынешнего автором прошлого?.. Все-таки я не могу отделаться от ощущения, что есть в этом смысл. Все-таки я неизбежно возвращаюсь — этот Музей в целом всегда о возвращении, никакого продвижения по нему нет, хотя вижу и лестницы, и стены, и «верх», и «низ»… есть разведка плоти на тропах времени, в руслах времени… — но кое-что обязано быть неподвижным, даже статичным, как галактики над моей головой, иначе смерть. Иначе никак.
Для подлинного творчества у нас только и остался задел между собой сегодняшним и вчерашним. Чем ýже горизонт для рефлексии, тем лучше, и я рваными абзацами приближаюсь к очередной радости, незамутненный, наивный, — встретил тут, пока был жив. В Америку прилетела Дашечка… Да-шеч-ка. Как ни крути — пошлое искажение имени (говорила, ей слышится «чашечка») мне продолжало казаться милым, но что поделать, я ничего нежнее не выдумал, а очень хотелось. Да и сегодня хочется, что таить, когда стало невозможным, в объятиях последней возможной любовницы, в небе меж пурпурных крыльев раскрылась белой глазницей луна, — хочется быть сильней — быть нежным. Сейчас уже ничего не осталось, и как рассказать о прошедшей любви без некоей старческой сентиментальности? Не лгать же, что и сегодня я есть и я люблю ее? Можно притвориться, сочинить байку — некий сюжетец, который напитать энергией. Но если ты человек и живешь вровень со мною жизнь, ты уже догадался, что в том и есть чудовищное, безобразное отличие жизни от книги.
Человек я сухой сегодня, меня давненько не поливали, дожди у нас редкость… Поэтому и в прошлое я прихожу через воспоминание ощущений: сухость и неутолимая жажда. Очень хотелось пить. Я лежал на пляже и случайно увидел ее в соцсети. И написал, чтобы не сомневаться, сразу. Пик формы — это бить прямым ударом, на скорость, ведь помнишь: скорость — главное испытание. Теперь-то знаю наверняка: повстречать тут женщину, тем более любовь, — чудо. В принципе, ничего исключительного, кроме того, что бывает исключительно редко: от нуля до пары раз. В тот год, переместившись через полмира, я был под воздействием заклятия: ты уже в краю чудес, чудеса только и продолжают происходить. Ты в псионном куполе, шептала змея на левое ухо, не пришедший еще Дамиан, и, во‐первых, работай, как лошадь, а во‐вторых, отбрось любые сомнения в прошлом, слепи из прошлого любую сказку. Великое страдание оправдывает великие грехи.
Я повстречал ее: она села бесстрашно в мою прокуренную старенькую машинку — старый владелец прокурил ее и просмолил своей энергией. Каким он был?.. Это все равно что знать, кто жил прежде в твоем доме, кто и о чем плакал в нем, с кем спал и о ком думал, засыпая. До Даши я всегда засыпал с одним именем на губах, а тут увидел ее: острые скулы, острый нос, большие удивленные зеленые глаза, и доброта, плавность, плеск веселья. Я растерялся. Что, интересно, увидела она? Старающегося не показать, как ему жутко, паренька с кудряшками?.. Прячущегося за напускной уверенностью, улыбающегося, но на исходе дня — несчастного?.. Я люблю, когда авторы точно знают, что и как испытывали молодые люди, впервые встретив друг друга, впервые уронив себя в омут страсти, впервые испытав острую несправедливость и боль разделенности… А чем был я?.. Она наверняка тоже задала этот американский первый вопрос, который протыкал меня, как бабочку: «Кто ты?»
А потом еще: «Чем занимаешься?» Повезло. Тогда я уже сел в какой-то запыленный офис, в какое-то продавленное кресло, видевшее, видимо, больше задниц, чем эта машина, в которой происходило дело. Она что, не чувствовала, насколько в ней воняет куревом? Отчего так спокойно и весело говорила? «А мне говорили, — скажет, — тут самые лучше бургеры в In’n’out», — попросит накормить ее самой дешевой поганой едой, и мы едем. Я на первом свидании угостил девушку бургерами, с жирной подливой жира и жареного лука. «Иннаут» — это штука с западного побережья — в ней есть обычное меню и меню для патронов. Мы всегда заказываем из второго, мы же не тупые приезжие гуки. До того, как я перестану есть мясо по хорошим объяснимым причинам, протянется четыре года, все раны, воспоминания заветрятся, сравняется с землей и уголок,
