А ведь он прав, мерзавец. Я его здесь ни под арест не отдам, ни к стенке не поставлю. Зато я уже ни капельки не сомневаюсь, что передо мной сидит вор. Что мне с ним делать, стану думать позднее, а пока надо вывести дурака на чистую воду, да так, чтобы и он сам понял, что его вывели и рассказал мне все, что меня интересовало.

— А мне обязательно нужно с вами что-то делать? — пожал я плечами. — Я могу просто собрать весь наш коллектив, расскажу, что гражданин Петришевский — пройдоха и вор. А еще — что он убийца.

— Вы, гражданин начальник, не заговаривайтесь, — огрызнулся Родион Кузьмич. — Если вором еще посчитать можно, то уж убийцей-то никак!

Мне захотелось стукнуть кулаком по столу, но я сдержался.

—Петришевский, ты что, дурак? Тонна пшеницы стоит шестьсот франков, а тебе ее предлагают по шесть, неужели не задумывался, почему? А ты еще мне тут горбатого лепишь — рисуешь, по триста шестьдесят франков за тонну. Да мне уже был повод задуматься — отчего так скромно? А шесть за тонну, это что?

— А что? — воззрился на меня Петришевский. — Может, зерно подмокло, пока из Италии везли, может еще что.

Ага, из Италии зерно повезли.

— Вот я и спрашиваю, вы дурак, или прикидываетесь? В Италии с зерном очень плохо, а если его повезли во Францию, то что-то не так. Что с пшеницей? Спорынья? Вы собирались отравить своих же? Ну ты и сволочь...

Петришевский лишь криво усмехнулся.

— Что ж, Родион Кузьмич, вы сами напросились, — вздохнул я, потянув на себя ящик стола, где у меня лежали канцелярские товары, запасные ручки и карандаши. — Если не удастся выдать вашу смерть за самоубийство, мы жребий метнем — кто в полицию сдаваться пойдет. А самое любопытное, что нас оправдают. Французские присяжные тоже люди, поймут, как это своих сограждан травить.

Ящик скрипел противно, перья и ручки зашелестели, словно патроны, а я, сделав не слишком-то добрую улыбку, оч-чень медленно вытаскивал из-за стола свою руку.

— Ну, давай, крыса, накинься-ка на меня, — предложил я Петришевскому. — А лучше — к двери беги, а я уж тебя в затылок стрельну. Не бойся — больно не будет.

Родион Кузьмич вскочил с места, глазенки забегали. Верно — и на меня кидаться страшно, и убегать тоже.

— На место! — рявкнул я, стукнув-таки кулаком по столу.

Петришевский брякнулся на стул, а по его глазам я понял, что он готов.

— Так что с пшеницей? Спорынья?

— Фузариоз, — глухо ответил Родион Кузьмич.

— И чем он лучше, нежели спорынья?

— Если зерно со спорыньей, то у человека видения начинаются, а потом он дышать не может, — пояснил бывший коллежский асессор.

Ясно. Ученым языком говоря — галлюцинации и паралич дыхательных путей.

— А при фузариозе, если из зараженной муки хлеб испечь, то очень похоже на опьянение — голова кружится, тошнить начинает, потом в сон клонит. У нас бы никто на подобное и внимание не обратил. Подумаешь, голова болит. Небось, с похмелья. Поболит, перестанет.

Дать бы Петришевскому в ухо, потом слегка попинать ногами. Но нет, не стану. И говорить, что у нас этот хлеб станут есть голодающие люди с ослабленным организмом, у которых он не опьянение вызовет, а смерть, тоже не стану. Спросил:

— Как вы на итальянца вышли? Или он сам вас нашел?

— Случайно все вышло. Сартори зерном в Италии торгует — продает, покупает. Закупил партию, выяснилось, что часть зерна фузариозом заражена. Он, поначалу, хотел все сжечь, но выяснил, что зерно с фузариозом можно во Франции продать, для фармацевтов. Он уже и договор заключил, судно нанял, все привез, а тут накладки. Не то фирма обанкротилась, что контракт заключала, не то еще что. Мы с ним в банке познакомились. Я туда деньги сдавал, а он кредит брал, чтобы за стоянку заплатить.

Зачем фармацевтам пшеница, пораженная грибком, я не знал. Но кто знает, из чего делаются лекарства?

— Я одного не пойму, — поинтересовался я. — Отчего вы пожадничали? Предположим, если бы договорились с итальянцем поделить шестьдесят тысяч пополам, то все было бы проще. И сумму надо было правильную поставить, побольше.

— Цены я из договора взял, что в прошлом месяце подписывали. Не подумал, что стоимость так вырастет, — признался Родион Кузьмич. — А с итальянцем... — Петришевский помолчал, уставившись в пол, попыхтел, потом сказал. — Он и шести франкам за тонну рад. Хотя бы стоимость фрахта отбил и накладные расходы.

— Ясно, — кивнул я.

— Что со мной теперь будет?

— С вами? — переспросил я. А что, судьба жены и дочери его не волнует?

— С моей женой, с дочерью?

А он не совсем законченная сволочь. Уже хорошо. Воевать с женщинами я не собирался, но доложить в Москву о поступке Петришевского обязан. Арестовывать жену и дочь продажного чиновника никто не станет, но под наблюдение их придется взять. Кто знает, не рванут ли они за кордон?

— А это от вас зависит. Кто должен вам помочь вывезти ваших женщин?

— Пока не знаю. Я собирался обратиться за помощью к польскому военному атташе в Париже — мы с ним служили вместе, но его отозвали. Думал, поднакоплю денег, осмотрюсь, тогда и решу.

Служил вместе с польским военным атташе? Интересно. Жаль, что его отозвали. Но все может вернуться.

— Значит, Родион Кузьмич, сделаем так, — решил я. — Сегодня вы под домашним арестом. Пока сидите, напишете подробную объяснительную записку — отчего решили своровать, как и сколько. Завтра я вам дам сопровождающего, а вы пойдете в «Сосьете женераль» и снимите со своего счета все деньги, что украли, когда выкупали акции. Кстати, сколько сумели отщипнуть?

— Сорок тысяч франков.

—Да ну? — удивился я. — Не поверю, что так мало. Или у вас есть другие счета?

— Только сорок, — заверил меня Петришевский. — С вами, Олег Васильевич, очень трудно работать. Вы же все скупленные акции проверяли, список составляли, над каждым сантимом тряслись. Сорок тысяч я взял,