фигурой в зачастую сером мире академической психиатрии». Он выделялся среди других врачей подобно ранним работам Ротко среди более поздних полотен. Один из коллег Клайна назвал его частную практику «чем-то вроде голливудского фильма»[312]. Высокий уровень энергии в нем сочетался с терапевтическим оптимизмом, что поспособствовало его активному участию в популяризации как антипсихотических средств, так и антидепрессантов. В поисках альтернативы унылой атмосфере психиатрической клиники и затяжным психоаналитическим сеансам, Клайн возлагал надежду на силу лекарств, вследствие чего стал одним из самых влиятельных сторонников психофармакологии.

Натан Клайн, подобно Карлу Юнгу, считал, что депрессия вызывается истощением «психической энергии». Юнг полагал, что такое состояние давало возможность заглянуть внутрь себя и встретиться со своими демонами лицом к лицу. Клайн не возражал против психотерапии или интроспекции, но хотел, чтобы путь к исцелению стал более легким. Услышав о том, что лекарство от туберкулеза вызывает у пациентов эйфорию, отчего они пускаются в пляс прямо в палате, Клайн решил: возможно, вот он – шанс на спасение. И принял участие в создании одного из первых классов антидепрессантов – ингибиторов моноаминоксидазы (ИМАО). Натан Клайн лечил множество пациентов этими препаратами, а также назначал лекарства, принадлежащие еще одному новоизобретенному классу средств, названных трицикликами. К 1975 году Клайн успел пролечить пять тысяч пациентов с депрессией, заявляя о показателе эффективности, равном восьмидесяти пяти процентам[313].

ИМАО не стали культурной сенсацией, подобно «Прозаку», но в обществе росла осведомленность о депрессии. В какой-то момент болезнь стала такой же узнаваемой, как Ротко, и такой же продаваемой, как его картины.

Психиатрии пришлось самой подвергнуться самоанализу. Вопрос о том, кто именно страдает клинической депрессией, становился все насущнее, а легких ответов на него так и не находилось. Границы между больным человеком и нормальным оказались столь же размытыми, как контуры знаменитых прямоугольников с картин Ротко. Если человека обманули в профессиональной сфере, у него обнаружили аневризму, не логично ли ожидать, что у него мрачное настроение потому, что он расстроен? Если лекарства помогают людям почувствовать себя лучше, доказывает ли это, что у них все это время была депрессия?

ИМАО и трициклики обладали серьезными побочными эффектами, но они действительно помогали. Некоторые специалисты считают, что они работают не хуже, а порой лучше появившихся позднее «Прозака» и других препаратов – селективных ингибиторов обратного захвата серотонина (СИОЗС)[314]. Однако историю Ротко нельзя назвать успешной. Многочисленные врачи побуждали его пройти курс психоанализа, а один прописал прием трицикликлического препарата, но Ротко вскоре прекратил прием лекарства. Февральским утром 1970 года он покончил с собой в своей мастерской. Вскрыл вены после приличной дозы трициклика… прописанного Натаном Клайном[315].

«Слабый» термин завоевывает мир

В своих мемуарах «Зримая тьма» новеллист Уильям Стайрон сетовал о слабости слова «депрессия», неспособного точно описать чудовище, им именуемое[316]. Каким бы неудачным термин ни казался, за последнее столетие он стал одним из самых употребляемых в медицине. Слово, которое Стайрон счел слабым, превратилось в неудержимую мировую движущую силу.

Английский язык не был родным для Адольфа Мейера, однако швейцарский психиатр, эмигрировавший в Соединенные Штаты и возглавивший кафедру психиатрии в Университете Джона Хопкинса, стал одним из самых влиятельных психиатров в стране. Он ратовал за разносторонний подход к пациенту – необходимо было уделить внимание всему: физиологии, психологии и социальной среде больного. Убеждая практикующих специалистов употреблять термин «депрессия», а не «меланхолия», Мейер породил эпохальное, хоть и постепенное изменение врачебного лексикона. К концу XX века термин «меланхолия» стал маргинальным[317]. Успешно искоренив термин-предшественник из западного дискурса, понятие «депрессия» проделало путь в клинический жаргон и речь обывателей в широком, от Ирана до Японии, контексте, изменяя (или обременяя) медицинские, моральные и религиозные обороты и идиомы речи.

Многие стали сравнивать депрессию с обычной простудой, – обе встречаются ужасно часто[318]. На мой взгляд, это неудачное сравнение. Во-первых, депрессия по определению длится больше, чем несколько дней. И, хотя может протекать в легкой форме, в тяжелых случаях причиняет много мучений и лишает жизненных сил. Поэтому существует риск, что любой человек, использующий термин в надежде увеличить осведомленность о депрессии, может, пусть и неосознанно, усугубить путаницу между настроением и болезнью, которой обеспокоено мировое сообщество.

Как мы уже обращали внимание, рост уровня заболеваемости депрессией может трактоваться по-разному. Изобретение новых методов физического лечения, в особенности антидепрессантов, было связано с этими изменениями, но их история будет раскрыта в следующей главе. В этой же я хочу представить несколько практик, связанных с попыткой измерить и подсчитать количество случаев депрессии. Включая создание различных версий численной оценочной шкалы для депрессии, новых психотерапевтических методик, легче изучаемых статистически, а также вычислений категорий населения, более всего подверженных депрессии. Все это представляет собой попытки заключить загадочную болезнь в рамки диагностических пособий, оценочных тестов или статистических измерений, и отчасти похоже на то, если бы мы взяли перманентный маркер и выровняли расплывчатые границы прямоугольников Марка Ротко.

После Адольфа Мейера: рост заболеваемости депрессией

Несмотря на рост числа диагнозов «депрессия» во второй половине XX века, термин был известен за много десятилетий до этого и довольно часто использовался специалистами. Например, о чем я уже говорил ранее, Карл Абрахам упоминал депрессию в своих психоаналитических трудах. Более широкая категория врачей-психиатров постепенно последовала примеру Адольфа Мейера и взяла термин на вооружение. Отчасти, возможно, потому же, почему в свое время это сделал и Абрахам. Фрейд, не будучи психиатром, использовал термин «меланхолия», чтобы говорить о совокупности тех же симптомов. Иногда под меланхолией подразумевали определенный тип депрессии – обычно тяжелые случаи очевидного физического происхождения, но некоторые врачи продолжали попеременно использовать оба термина и добрую часть XX века.

В 1925 году врач Джон Маккерди, обучавшийся в Институте Джона Хопкинса, описал депрессию ровно так, как мы это делаем сейчас: состояние грусти, вялости, ощущение собственной никчемности и гипертрофированной, не имеющей реальных оснований вины[319]. Маккерди писал: «Солнце не светит так, как прежде, деревья не так зелены, даже тело утрачивает живость; руки и ноги деревенеют»[320]. Он видел целый диапазон состояний между настроением и медицинской проблемой. Клиническая депрессия, по его мнению, – состояние сильной беспомощности и отсутствие желания меняться. Врач также разделял психотическую депрессию, с галлюцинациями, и невротическую, когда восприятие реальности не изменяется, но затуманивается мрачными толкованиями. Он жаловался, что депрессия не получает должного исследовательского интереса. Умер он в 1947 году. Спустя десятилетия его надежды оправдались.

Немецкий психиатр Эмиль Крепелин и большинство других исследователей в начале XX века сосредоточились на тяжелых формах болезни. Крепелин стал известен разработкой нескольких