эмоции, он спаивает меня своими, начисто стирая границу, где заканчивается он и начинаюсь я. И незнакомая, но такая естественная потребность в нём раствориться, даже если самой доведётся сгинуть сжигает остатки здравого смысла. Но он неожиданно отстраняется, перемещая горячие губы к макушке. Дышит рвано, одуряюще гулко, отчего настойчивый шёпот превращается во что-то трудно различимое:

"Останься со мной"?

"Вернёмся домой"?

Тряхнув головой, поднимаю вверх растерянно-вопросительный взгляд.

– Не на людях... Для этого есть дом, – протяжно выдыхает муж, зарываясь нервными пальцами в каштановый вихрь волос. – Давай вернёмся?

– Я помню дорогу, – качаю головой, опуская взгляд на змейку его не по сезону тёплой толстовки. Вместе мы точно не вернёмся. Не после прошлых двух ночей, которые доказали, что мне одинаково больно и когда он со мной и когда с любой другой; не подметив отвратительный багровый засос украсивший жилистую шею. Драгош может принудить меня к чему угодно, но пусть даже не надеется, что я по первому щелчку побегу исполнять любые его прихоти. Показать единожды свою слабость, значит проиграть свой и без того мизерный шанс на уважение.

– Не говори потом, что я не предлагал, – выдыхает бесцветным голосом и уходит, доставая из кармана пачку сигарет.

Мне кажется, что я могу собой гордиться, правда недолго, ровно до того момента как перед лицом расплывается насмешливая ухмылка Зары.

Откуда это чувство, будто меня умело одурачили?

– Ну наконец-то! – закатив глаза вздыхает сестрица, едва мощный шум Рендж Ровера затих за поворотом. – Держи.

– Что, белоручка, лень дойти до урны? – цежу, отмахиваясь от протянутой салфетки. Слава богу, в этой семье мне больше никто не указ. Раб продан, а значит вправе и послать. До чего ж приятное чувство! Почти свобода, если не вспоминать о сорвавшемся куда-то муже. – Нанэка у себя?

– Держи-держи, – на сей раз бумажка лезет мне в лицо. Кажется, на ней что-то нацарапано. Проклятия? С Зары не станется. – Да не спеши ты, мать всё равно ещё на рынке.

– Ты говорила, она не встаёт.

– Говорила, – кивает Зара, – Иначе тебя было не выманить.

– Чего ты добиваешься?

Впервые глядя на довольное лицо сестры, я не знаю, чего ожидать. Понимаю, что ничего хорошего, но предположений совсем никаких. Не запрёт же она меня в подвале.

– Чтоб ты исчезла из нашей жизни – моей и Драгоша.

– То есть ничего нового, – устало пожимаю плечами, смерив нахалку угрюмым взглядом. Против такой твердолобости даже венчание в церкви оказалось бессильно. На что я только надеялась, устраивая этот глупый цирк с поцелуем?

– А ты прочти, потом решишь. Я даю тебе шанс свинтить без потерь. Пашка, конечно, не Золотарёв, но и ты далеко не я.

– Зара, ты в своём уме? – хриплю чужим голосом, наконец, пробежав глазами записку. – Драгош если узнает, прибьёт нас обеих. Верни откуда достала и дорогу в наш дом забудь. Больная.

– Он знает.

– Что ты несёшь? – хмурюсь, пытаясь нашарить в кармане запасные ключи от дома, и запоздало припоминаю, что забыла их на тумбочке в прихожей.

– Теряешь время, он видел записку, – отзывается Зара, победно упирая руки в бока, – Долго уламывала, чтоб он тебя выпустил из дома? Сомневаюсь. Ему наверняка самому не терпится избавиться от лживой шлюшки.

– Я ни о чём не знала!

– Ты, правда, веришь, что он станет тебя слушать? Ту, которая опоганила свой род, путаясь с гаджо. Да ты и сама гаджо! Грязная. Недостойная. Никто тебя щадить не будет, предательница. Ты в курсе, что стало с дурнем, который попробовал навариться, стянув номера с машины Жеки Мадеева? Он больше никогда ничего не снимет, потому что нечем... Не осталось у парнишки ни пальцев, ни целых костей. Что глазками хлопаешь, не знала? У твоего муженька был весёлый мальчишник, кровавый. И тебя ждёт то же самое, – надрывно хохочет Зара, с трудом прерываясь, чтоб добавить торжествующе: – Мне он поверит, "сестричка". Я хоть на иконе, хоть в гробу поклянусь. Ты – предательница, пустое место. Никто тебя не станет выгораживать.

Вот теперь самое время запаниковать. Клятва в гробу – не только самый редкий вид клятвы, но и самый внушительный. Считается, что солгав лёжа в специальном гробу, в ближайшие сроки окажешься в нём на самом деле. Я-то поклянусь, но Зара больная на всю голову чистокровка, к тому же Драгошу доподлинно известно, что мне утаивать правду не впервой.

– Гори в аду, стерва, – цежу сквозь зубы, бросаясь к воротам. Надеюсь ещё не поздно встретить гнев супруга у родного порога. Может, даже повезёт вставить хоть два слова, прежде чем он скормит меня своим псам и скажет, что я сама к ним сунулась.

– Беги, Рада, беги! Добраться до Князева первой твой единственный шанс, – доносится вслед, подстёгивая сердце рваться вперед немеющих от страха ног.

Из всех паршивых дней сегодня явно самый наихудший.

Кусая губы, стою как витязь на распутье, а машина Драгоша былинным камнем маячит впереди: налево свернуть – подтвердить подозрения, ДК как раз находится в той стороне, направо проскочить – сорваться в обрыв, а прямо пойти – по хребту огрести. Так как вариант явиться к Пашке на поклон отметается безоговорочно, то выбирать приходится между верным самоубийством и мизерным, но шансом объясниться.

Умирать я пока совсем не готова.

Одновремённо с моим первым неровным шажком ему навстречу, чёрный Рендж Ровер рывком дёргается с места и, совершив крутой вираж вокруг столба на пятачке перед нон-стопом, в два счёта встаёт в метре от меня. Напрасно я щурю глаза, вглядываясь вглубь салона, настроение водителя не разобрать за облаком поднятой пыли.

– Садись, птичка, подвезу, – ледяным приказом звучит сквозь узкую щель приспущенного стекла.

Знает, зараза, как довести до трясучки.

– А я как раз домой, – надтреснуто шепчу, только с третьей попытки захлопнув за собой заднюю дверцу. Руки не слушаются будто чужие.

– Домой нужно было, когда я предлагал. Теперь уже поздно, маршрут сменился.

Мишто ЯвЪян!* – добро пожаловать (цыг)

Глава 17

Оставив позади суетливый центр, Драгош паркует авто у бывшего дома культуры. Несмотря на якобы историческую ценность, местечко нужно сказать так себе. Слепящие лучи весеннего солнца только подчёркивают убогость обшарпанных стен с любовно прорисованными изображениями детородных органов, гордо вздымающихся средь матерных граффити, а на единственной