* * *

После того как занавес опускается, аплодисменты взмывают к самым потолочным балкам, словно птицы, бьющие крыльями, а в открытые двери проникает холодный воздух.

– Идем, – говорит Лильян, и я осмеливаюсь бросить еще один взгляд в сторону верхних лож. Филипп больше не смотрит на меня. Он беседует с человеком, сидящим рядом с ним и сжимающим в длинных худых пальцах шляпу-цилиндр. У него впалые щеки, высокий лоб и длинный нос, а волосы кольцами завиваются вокруг ушей.

В голове у меня эхом отдается предупреждение Якоба: «Будь осторожна». Я сглатываю и следую за Лильян, неожиданно радуясь тому, что она здесь, вместе со мной.

– Кто этот человек, который разговаривает с Филиппом Вестергардом? – спрашиваю я, когда мы пробиваемся навстречу людскому потоку, стремящемуся вниз по лестнице. Кругом раздаются восторженные голоса и смех.

– Это Ганс Кристиан Андерсен, – отвечает Лильян. – Писатель-сказочник.

Я словно опять слышу голос отца, читающий нам «Новые сказки». «Папа, – думаю я со сжимающимся сердцем, – вот человек, чьи слова ты доносил до нас, и теперь тебя нет, а он здесь, рядом».

Гвардейцы в высоких медвежьих шапках и синих мундирах приглядываются к нам с Лильян, когда мы подходим ближе к ложе, где находится королевское семейство. Сердце мое замирает, когда я окидываю взглядом всех этих людей. Филипп и Хелена Вестергарды. Ганс Кристиан Андерсен. Правящее семейство Дании. Хелена восстала из пепла сиротства, забрала Еву из «Мельницы» и поместила ее сюда, рядом с королевой. Хелена – словно невероятная игла, ведущая Еву – и меня тоже – сквозь ткань сословий, которую та ни за что не смогла бы пронизать сама. Хелена сшивает нас, таких разных, воедино.

– Мы подождем здесь, – шепчет Лильян, утаскивая меня в темный уголок.

– В Париже есть более выдающиеся танцовщицы, чем у нас, больше декораций и невероятных эффектов, подчеркивающих танец, но подобное богатство истинно поэтической балетной композиции, которое дарит нам Бурнонвиль, есть только в Копенгагене, – рассуждает вслух господин Андерсен, указывая на сидящего рядом мужчину. Видимо, это Август Бурнонвиль, балетмейстер и хореограф. У него весьма выдающийся нос, а темные волосы зачесаны на косой пробор.

– Это задача искусства: обострять разум, возвышать мысли и освежать чувства, – говорит господин Бурнонвиль.

Оба машинально поворачиваются к королеве Луизе, когда та произносит:

– Вы должны снова прийти и почитать детям ваши «Истории», господин Андерсен.

На голове у нее сверкающая диадема, атласное платье переливается всеми оттенками перламутра, а в декольте покачиваются нити сияющего жемчуга. Но, несмотря на роскошь своего облачения, королевская чета не поехала в Санкт-Петербург на свадьбу своей дочери. Сегодня утром я подслушала, как Нина пересказывала Дорит сплетню о том, что у них на это просто нет денег.

– Я прошу вас дать нам возможность преподнести вам скромный дар как знак нашего уважения и служения вашей семье, – говорит Филипп, кивая стражу, который держит в руках прямоугольный бархатный футляр. На этом человеке не синий королевский мундир, а черная форма с молотом и киркой Вестергардов, вышитыми золотой нитью. – Для принцессы Дагмары, – поясняет Филипп королеве Луизе. – С наилучшими пожеланиями долгого и счастливого брака.

Королева заглядывает в футляр, и я улавливаю блеск красных камней. Она поднимает брови, и диадема, словно капли росы, сияет у нее в волосах, когда она замечает:

– Как щедро с вашей стороны! Мы весьма признательны Вестергардам.

Шум в театре смолкает, сменяясь тихим гулом, осторожными смешками, которые скрываются под ладонями, обтянутыми перчатками; все смотрят на ложу, которая словно превратилась в новую сцену.

– Мы рады служить вам, – отзывается Филипп, кланяясь. – Заверяю, что мы готовы помочь Дании всем, чем только сможем.

На указательном пальце Филиппа тоже сверкает крупный красный камень. Хелена, стоящая рядом с ним, склоняется в грациозном реверансе. Ее прическу удерживает золотая диадема, скромная и изящная.

До меня еще отчетливее, чем прежде, доходит то, насколько невозможно это должно быть для меня, служанки-сироты без какого-либо статуса в обществе, раскрыть заговор, в который вовлечено одно из самых могущественных семейств Дании.

– Как невероятно прекрасно, – замечает господин Андерсен, – что подобная красота могла вырасти глубоко во тьме под землей.

«И как уродливо то, что мой отец, которого я так любила, погиб там, в темноте, глубоко под землей», – думаю я.

«Я кое-что нашел», – отдаются в моей памяти слова Якоба. И это «кое-что» заставило его усомниться, действительно ли все было несчастным случаем.

«Думаю, в этих шахтах было что-то, что они пытались скрыть», – сказал он.

Я представляю себе письмо, написанное моим отцом и найденное на его трупе, и содрогаюсь. Каким-то образом он понял, что это письмо он никогда не сможет отправить сам.

«Будь Гердой», – написал он.

И сейчас, когда я вижу перед собой Ганса Кристиана Андерсена во плоти, стоящего рядом с Филиппом Вестергардом, мне в голову приходит нечто, о чем я раньше даже не думала. Все эти годы меня грызло, что отец не упомянул обо мне в том последнем письме. Но, может быть, то, что это письмо было адресовано одной только Ингрид, не было упущением.

Это было намеком.

Потому что она могла прочесть его иначе, чем прочла я.

«Я закрыл счета», – написал он.

Но что, если он этого не делал? Ингрид смогла бы понять, если бы какая-то часть его письма оказалась ложью. Что, если он пытался нам что-то сказать?

«Будь Гердой».

Что, если Якоб прав, и смерть шахтеров не была случайной? Что, если эти шахтеры – и мой отец в их числе – наткнулись на то, что кто-то хотел оставить погребенным глубоко под землей?

Что, если счета, открытые моим отцом, все еще существуют? Господин Андерсен замечает, что я смотрю на него из тени, и чуть заметно кивает, и мне хочется подбежать к нему и обнять. За те истории, которые он подарил мне и которые я разделяла со своим отцом. И за то, что сегодня вечером, просто придя в театр на балет, он дал мне ключ к загадке десятилетней давности, о существовании которой я даже не подозревала.