— Костя. Зайди ко мне.

Я кивнул.

Нина, выглянувшая из библиотеки, проводила нас встревоженным взглядом. Окликнула:

— Дядюшка! Что-то случилось?

— Ничего такого, о чём тебе не было бы известно, — хмуро отозвался дед.

— Ты о деньгах? — Нина вышла в коридор.

— Да. О них. Но позволь нам с Костей обсудить этот вопрос наедине.

— О, безусловно. — Нина отступила. Горько проговорила: — В конце концов, кто я такая, чтобы вмешиваться в мужские разговоры? Разве кого-то здесь интересует, сколько сил мне приходилось прикладывать к тому, чтобы сводить концы с концами? Сколько бессонных ночей я провела, высчитывая несчастные копейки — чтобы кухарка хотя бы дважды в неделю могла ходить на рынок? Сколько молилась о том, чтобы правосудие свершилось?! Чтобы к нам вернулась хоть часть того, что было нажито многими поколениями, и гнусно похищено — да-да, именно похищено! — у моего прекраснодушного кузена мерзкими людишками вроде Комарова? А теперь, когда это наконец произошло…

— То есть, происхождение денег для тебя неважно? — спросил дед.

— Для меня важны поступки, — твёрдо глядя на него, сказала Нина. — Я не буду вмешиваться в ваш разговор. Просто хочу, дядюшка, чтобы ты знал: я абсолютно уверена в том, что Костя никогда не совершил бы ничего, идущего против чести. Это всё, о чём я хотела сказать. Спасибо, что выслушал.

Дверь библиотеки закрылась. Через минуту из-за двери загремела протестующая бравурная музыка.

В кабинет деда мы вошли молча. Гора денег со стола исчезла.

— Убрал от греха, — пояснил, проследив за моим взглядом, дед.

Теперь, после пламенной речи Нины, он выглядел совсем не так, как пять минут назад. Дед казался смущенным.

— Насколько помню, завтра истекает срок, после которого ты должен дать ответ Комарову, — сказал я. — И по-прежнему предлагаю свою помощь. Я сам отвезу ему деньги.

— Костя. — Дед шагнул ко мне. — Избавь меня от терзаний. Скажи, что не имеешь отношения к этим деньгам!

— Я скажу только одно. — Я присел на край стола. — Нина права. Я не совершил ничего такого, чего тебе стоило бы стыдиться. Даже больше: обладай ты сам тем опытом, который я вынес из своего мира, наверняка поступил бы так же. Я не стесняюсь отвечать ударом на удар — вот и вся разница между нами. — Я подошёл к старику. — Ты ведь сам сказал, что в наших жилах течёт одна кровь. Перестань терзаться и просто поверь мне. Поверь, что я поступил так, как до́лжно.

* * *

Вырубился я сразу после ужина. Единственное, что запомнил из разговоров — общий приподнятый настрой. У деда после моих слов как будто камень с души упал. Моя семья радовалась внезапно свалившемуся на голову избавлению от финансовых неурядиц. И через призму этой радости все уже с оптимизмом смотрели на грядущую церемонию.

Я же не мог разделить их оптимизма. Пусть технология очистки магии через помощь Клавдии работала великолепно, но принять всем сердцем философию белых магов я не мог. Может быть, просто потому, что ещё не знал толком этой философии.

Пробелы в моих знаниях собирался ликвидировать Платон. Утром, едва я, одевшись, выбрался из комнаты — сразу столкнулся с ним.

— Готовы к учёбе, ваше сиятельство?

Он как будто и не ложился вовсе. Хотя, может, учитель в принципе никогда не спит.

— Сейчас половина пятого утра, — сказал я.

— Благодарю за сведения, ваше сиятельство. Но я спросил, готовы ли вы к учёбе.

Хм, ладно. Вызов принят. Готов ли я? Да я родился готовым.

Мы вышли на задний двор.

— Покажите жемчужину, — потребовал Платон.

А, да, жемчужина…

После ужина сестра затащила меня к себе в комнату и тоже попросила жемчужину. Я показал. Надя достала золотую цепочку, нацепила жемчужину на неё и повесила мне на шею.

«Это что?» — спросил я.

«Подарок», — улыбнулась Надя.

«На какие ши… средства?»

«О, мы теперь не стеснены в средствах!»

Я только мысленно покачал головой и вежливо сказал спасибо. Оставалось лишь надеяться, что князь Григорий Михайлович ведёт дела менее импульсивно. Я очень сомневался, что та гора денег, которую раздобыл у Федота, может коренным образом изменить положение рода. Долги закрыть — это, конечно, хорошо, но помимо долгов, нужно же ещё на что-то жить. Содержать то же Барятино. Искать новые ресурсы…

Цепочку я принял. В конце концов, это — золото, металл, который веками выступал гарантом стабильности. В нашем случае это выражается в том, что если дела снова пойдут плохо, цепочку можно продать.

Достав из-под рубахи жемчужину, я показал её Платону. Жемчужина была белой, лишь глубоко внутри виднелось чёрное пятнышко. Оно казалось живым, как будто шевелилось. И напомнило мне ту дрянь, что вынула Клавдия из энергетического тела умирающей женщины.

— Всё-таки чернота. — Платон предпочёл сконцентрироваться на негативе.

— Это совсем плохо?

Взгляд, которым наградил меня Платон, был странным. Что-то он там себе думал, о чём не спешил мне рассказывать.

— Увидим, ваше сиятельство. Во всяком случае, выступить на поединке вам такая мелочь не помешает. Ваше оружие?

В руках Платона появились сабли. Я поспешно спрятал под рубашку жемчужину и волевым усилием призвал свою цепь.

— Как будет проходить поединок? — спросил я.

— Двое выходят. Дерутся. Один побеждает. Победу присуждает лично Император, его суждения всегда беспристрастны и справедливы. Задача бойцов — продемонстрировать максимум не только во владении магией, но и в тех качествах, которых Император вправе ожидать от белых и чёрных магов. От чёрных ждут безжалостности, они ни перед чем не остановятся при достижении цели. От белых ждут благородства и спокойной уверенности.

— До сих пор не понимаю, как может победить белый маг, — признался я. — Защищаться — да, но победить?..

— Что именно вас смущает?

Платон сделал неожиданный выпад. Сабля гораздо быстрее цепи, она — продолжение руки, в этом её преимущество. Однако цепь — тоже имеет свои плюсы.

Я уклонился от удара, отскочил в сторону, одновременно взметнув цепь. И опять она отреагировала, как живая. Подчиняясь моим полуоформленным желаниям, цепь змеёй метнулась к руке Платона, обвила запястье. Я дёрнул цепь на себя, намотав второй её край себе на ладонь.

Платон, как будто бы потеряв равновесие, едва не рухнул передо мной. Костя Барятинский наверняка проморгал бы полёт второй сабли, но я предчувствовал этот удар ещё до того, как Платон его замыслил.

Призрачное лезвие ударилось о подставленный кулак и отскочило. Цепь защитила плоть.

Одним ловким движением Платон высвободил свою руку и отскочил, увеличив дистанцию до безопасной.

— Жжётся? — спросил он.

Я поморщился. Цепь