— Да он все равно перепрыгивает! — признался запаренный Соломин, утираясь.

— Перепрыгивает… А ты сообрази, — настаивал Арефьич. — Смотри: прыгни чуть раньше его и грудь подай вперед. Вот так. Высунься чуть-чуть. Он, понимаешь, прыгнет тоже и подтолкнет тебя вверх. Пусть на сантиметр какой-то, понимаешь, а — все же… Понял? Давайте повторим.

В других воротах тренировался Маркин, в старом выгоревшем свитере, в кедах. Голые ноги вратаря перехвачены широкими наколенниками.

— Геш, — позвал Маркин и подтянул перчатки, — постучи-ка низом. Что-то как ни сунусь — мимо.

Скачков погнал мяч на одиннадцатиметровую отметку.

— Жирок завязал, Леха. Ложишься мягко.

— Маленько есть, — согласился Маркин и похлопал себя по животу. — Теща вчера пельмени затеяла. Наелся, аж моргать больно.

Семья Алексея Маркина вызывала всеобщую зависть ребят. Футбол там был предметом домашнего поклонения; у тестя и тещи из года в год постоянные абонементы на стадион. Когда команда возвращалась из поездок, в аэропорту Маркина встречал весь семейный дружный клан. Иногда Алексею выпадало играть за дубль, тогда после матча, не появляясь дома, он снова уезжал на базу. В таких случаях шофер Николай Иванович специально давал небольшой крюк, чтобы проехать мимо маркинского дома. «Леха, стоят», — окликал кто-нибудь вратаря. В окне или на балконе четвертого этажа дежурили все пятеро. Завидев большой красный автобус, тесть и теща поднимали детишек, жена махала рукой. Свет в автобусе бывал потушен, и Скачков сомневался, чтобы сверху, с четвертого этажа, можно было разглядеть лицо прильнувшего к стеклу Маркина, но встречи повторялись с неизменным постоянством и всякий раз, проезжая мимо, Николай Иванович нарушал запрет регулировщиков и давал громкий приветственный гудок.

Посылая низом короткие несильные мячи, Скачков пережидал, покуда Маркин поднимется на ноги, и едва удерживался, чтобы не спросить, добрались ли до него позавчера вечером подвыпившие Комов с Суховым, а если добрались, то… «Да нет, там им дадут от ворот поворот!» Все домашние Алексея, насколько знал Скачков, никаких интриг в спорте не одобряли. В прошлом году они первыми откликнулись на статью Брагина в газете, а осенью, узнав об отчислении Скачкова, написали даже в обком.

Частое, заливистое тявканье Тузика заставило Скачкова оглянуться. Он увидел: Матвей Матвеич стоял на краю поля во весь рост и подзывал его рукой. Скачков в последний раз подправил мяч под ногу и ударил в верхний угол. Маркин с полным вздохом проводил мяч взглядом и, утомленно стаскивая перчатки, пошел из ворот.

Принудиловка сегодня, а не тренировка!

— Зайди к Степанычу, — передал Скачкову массажист.

Тузик, скаля зубы, вилял хвостом и ждал сигнала, чтобы бежать следом.

— Не до тебя сегодня, — отмахнулся от него Скачков.

Цокая шипами, он прошел по коридору и постучал в последнюю дверь. Иван Степанович лежал, укрывшись одеялом, — в очках, с тетрадкой в руках. Он взглянул поверх очков на вошедшего и молча показал сесть у себя в ногах.

В угловой просторной комнате с двумя распахнутыми настежь окнами было еще свежо, как утром. С тренировочного поля доносился голос Арефьича:

— Не так, не так! Зачем ты принял мяч внутренней стороной? Сам себя ограбил. Обработал бы внешней и сразу бы ушел: полтора метра форы. А так, пока разворачивал ногу, все потерял… Давай повторим!

— Ну… как тренировка? — спросил Иван Степанович.

— Плохо, по-моему, — сказал Скачков. Раздетый, в одних трусах и бутсах, он чувствовал себя неловко.

— Угу… А Соломин как? Видел его?

— Жидковат малость. Но через год, через два потянет.

— Через год! — хмыкнул Иван Степанович и постучал карандашом по зубам. — Легко сказать — через год!

По углам его рта легли две отвесные складки.

— А… Комов? — решился спросить Скачков, поглядывая исподлобья. Он хотел ясности: неужели тренер сказал, как отрубил?

Иван Степанович засопел и содрал с лица очки. Под одеялом задрыгала коленка: плохо дело!

— Нету Комова, нету! Понял? И забудь о нем!

Потом, покусывая дужку очков, признался:

— Если бы можно, я сейчас и от Сухова освободился бы. Иди он, гуляй как хочет! Да, жидковат, — правильно ты сказал, — жидковат у нас пока что дубль.

«Но ведь Вена… — думал тем временем Скачков. — Уж ради Вены можно бы… В прошлом году не добились преимущества даже дома, на своем поле, а в гостях играть куда труднее».

— Как ты считаешь, — неожиданно спросил Иван Степанович, — может еще Сухов быть полезным команде? Только — честно.

Скачков смешался и опустил глаза.

— Думаю… что да, — наконец выдавил он, усиленно кивая головой. — Да, определенно может.

Где-то краем сознания промелькнуло, что так вот, в нескольких словах, может решиться судьба игрока. Один спросил, другой ответил, даже не ответил, а просто пожал плечами: дескать, как вам сказать… (В прошлом году, возможно, вот так же решилась и его собственная участь).

Однако, защищая Сухова, он не жалел его, совсем нет. Он на самом деле считал, что Федор, при всех его пороках, еще не сыграл своего последнего матча. Классный футболист был Федор Сухов, талант, каких не так уж много. Беда его, как это ни странно, была как раз в таланте, в легкости того, что другим давалось годами тяжелейшего труда. Поэтому-то Федор жил легко, свободно, не задумываясь, — талант вывезет, выручит. Он жег себя, сжигал, как свечку, сразу с двух концов. И талант вывозил, выручал, держал его на гребне славы. Даже после загулов, после поздних возвращений на базу или в гостиницу Сухов в игре продолжал оставаться Суховым. Стоило ему лишь выбежать на поле, окунуться в подмывающую обстановку гудящих в ожидании трибун, и стадион, словно земля, когда к ней прикасается Антей, вливал в него необходимую бодрость, Федор «заводился» и играл как молодой, азартный, со свежими неизрасходованными силами. Но вот пошла на убыль молодость, и он махнул рукой: нравлюсь я вам такой, берите. А тут еще попал под Комова, не хватило своего характера. И — пошло! Сколько раз пытались говорить с ним, — бывало, соберутся всей командой, стыдят, Срамят, он ничего — молчит, не ерепенится, исправиться пообещает, а чуть не доглядели: снова! Жизнь у него разламывалась, — разломилась уже: с годами следовало бы поберечься и укротить себя в соблазнах, но как раз соблазнами-то и был дорог для него футбол, сделавший его именитым, порой незаменимым. И это раздвоение мало-помалу привело к тому, что он все больше отвращался от футбола: играл без подготовки, надеясь на один былой талант. Он выходил на поле и исполнял надоевшие ненавистные обязанности только затем, чтобы жить так, как хотелось, как привык, — ничего не меняя…

А мог еще блеснуть Федор на поле — не так, конечно, как когда-то, но выпадали