Шрифт:
Закладка:
– Тут стало холодать, ты замечаешь? Как перед зимой. Или мне кажется?
Мне не нравится то, что он говорит. Точнее, то, как говорит.
– Дела в школе уже обсудили. Теперь погоду? Мне осталось в общих чертах рассказать, как прошел мой день, и у нас получится классический семейный ужин.
Директор улыбается.
– Необычно у вас, – скрипит он. – У меня в семье погоду никогда не обсуждали. Мы не любили дежурных разговоров.
– Дежурных?
– Тех, которые ведешь, когда не о чем говорить, – улыбается старик. – У нас, если не хотели говорить, просто молчали. А вы, значит, говорили о погоде?
Чем дольше длится эта беседа, тем меньше я понимаю ее смысл. Когда тебя просят прийти ночью, чтобы поговорить, невольно ждешь, что разговор будет важным и не предназначенным для чужих ушей. Но то, что обсуждаем мы, можно выносить на всеобщее собрание учителей и воспитателей. Тогда зачем эта таинственность? Старику либо слишком скучно, либо он страдает бессонницей, либо то, ради чего он позвал меня, так и не прозвучало.
– Зачем вы попросили меня прийти, директор?
Он не поворачивается ко мне, хотя я этого ожидаю. С моей стороны то, что я сказал – провокация, на которую он всегда ведется: слишком не любит, когда я «говорю этим тоном». Там, откуда я, на это бы не обратили внимания. Здесь – обращают.
После моего вопроса директор долго молчит.
– Я устал, – наконец говорит он.
Признаться, я не сразу понимаю смысл его слов. Но когда понимаю, то ощущаю резкое похолодание.
Ненавижу разговоры, которые ведутся в темноте.
– Плохо, – отвечаю я, не желая впитывать ту многозначительность, которую директор вкладывает в свои слова. – Надо больше отдыхать.
Он улыбается, и у него выходит печально.
– У тебя скверно получается косить под дурака, майор.
Слова директора бьют прямо в яблочко, при этом голос звучит так, будто он хочет меня успокоить. Удивительная черта, которую я никогда не пойму в нем. Но насторожиться заставляет даже не это, а то, что он назвал меня «майор». Он никогда так не поступает, ему больше нравится говорить мне просто «ты» или свое излюбленное «молодой человек», как ученикам. И я прекрасно понимаю, что он – не назвал меня по кличке, которую мне подарили сообразительные ученики, он сказал иначе. С каких-то пор я научился это различать.
– Когда я уйду, ты тут пригляди за школой, пока мне не найдется замена, – спокойно говорит он, будто рассуждает о пустяках. – Знаю, ты этого не любишь, молодой человек, и упрекнуть мне тебя не в чем. В конце концов, я часто вешаю на тебя не полагающиеся тебе задачи. Но что же может поделать старый дурак, который нашел себе одно доверенное лицо во всей школе?
Теперь я хмурюсь. Мне совсем не нравится то, что я слышу, и оттого я никак не могу перестать «говорить этим тоном».
– Директор?
– У тебя странная манера. Ты как будто задаешь вопрос.
По правде говоря, именно это я и делаю. Обращаюсь к нему так, будто спрашиваю, в себе ли он. Это должно дать ему возможность объяснить то, что он от меня хочет, но директор никогда так не реагирует, нарочно заставляя меня конкретизировать, что именно я хочу переспросить. Я пытаюсь дать ему свободу выбирать, что именно пояснять, а он хочет, чтобы я спросил конкретно. Не понимаю этого человека. Никогда не понимал. Но отчего-то сейчас, слыша его «я устал», я чувствую ужас.
– Ты легко просыпаешься по утрам, майор?
Снова это слово. От него становится… нет, не холодно. Жарко, как в пустыне.
– Как обычно, – отвечаю хрипло.
Втягиваю воздух так сильно, что в груди начинает болеть. Несколько таких вздохов возвращают меня в звенящий момент, зависший между «только не сейчас» и «больше никогда». Думал, у меня давно атрофировался страх услышать плохие вести. Нет, жив и трепыхается.
Директор не спешит облегчать мне задачу, ничего не говорит. Он просто стоит, не глядя на меня, и рассматривает ночь, серея во мраке кабинета. Ждет, что я спрошу у него что-то, а я совсем не хочу спрашивать. Но должен. Знаю, что должен.
– Ты… нет? – с трудом выдавливаю я, заставляя себя говорить по-другому, так, как научился говорить только здесь, в этом чокнутом месте.
Директор улыбается жуткой смиренной улыбкой смертника.
– Пока меня на это хватает, – отвечает он с явным намерением подсластить пилюлю. Снова успокаивает, сумасшедший старый дурак. – Но скоро не будет.
– Это можно исправить, – напоминаю я.
– Собрался гонять меня по Казарме, молодой человек? – Он смотрит снисходительно, как на нашкодившего ученика, до последнего надеющегося, что его не поймали на шалости.
Я чувствую в горле знакомый, хоть и давно забытый комок, от присутствия которого вышколенное лицо каменеет и перестает выражать что-либо. Старик не заслужил моей невнятной мины. От меня он заслужил гораздо больше, чем кто бы то ни было, а я смотрю на него взглядом надзирателя и ничего не могу с собой поделать.
– Этот метод работает, – напоминаю отстраненно.
– Мы понятия не имеем, работает он или нет. Может быть, для некоторых… А может, это просто ряд случайностей.
– Мы определили эту стратегию и множество раз ее проверяли.
– Осечки были.
– Ты так говоришь, только потому что теперь это касается тебя, – холодно заявляю я. Мне совсем не хочется говорить жестоких вещей этому человеку, но его необходимо отрезвить. – Если сдашься, не сработает ни одна стратегия. И, когда дело касается учеников, ты это хорошо помнишь.
Он смотрит устало.
– Ты же понимаешь, что я не смогу выйти на плац с учениками? Я не хочу их волновать, а это не останется незамеченным. Они запаникуют.
Я выпрямляюсь.
– Переодевайся.
Директор весь вытягивается, глаза кажутся огромными на осунувшемся лице. Он ожидал от меня долгих убеждений и бесед, но это ему может дать кто угодно другой. Не я.
– Разумеется, я подожду снаружи, – киваю.
– Сейчас? – все еще не веря, спрашивает директор.
– Лучшего времени не найти, – не уступаю. – Ученики спят, сюда никто из них ночью не сунется, они и днем-то не большие любители сюда ходить.
Директор выглядит беспомощно. Я понимаю, что он хочет переспросить: «Сюда? Не в Казарму?», и киваю ему.
– Плац нам без надобности. Хочешь оставить
