– Я всегда знала, что ты наивна, но не думала, что ты так глупа. – Ингрид шагнула ближе, продолжала чуть мягче: – Разве ты не видишь? Из-за таких, как он, и возникают неприятности.

– Нет же! – воскликнула Биргит. – Ты так говоришь, будто он нацист.

– Когда-нибудь и станет им, если ещё не стал.

– Я не верю. Вернер не… – Она сглотнула, вновь вспомнив, что он говорил ей о коммунистах и о евреях. Но он ведь не был жестоким. Он не оправдывал нападок на простых людей, таких как Янош. К тому же её отец точно так же не одобрил бы её встреч с коммунистами, если бы знал о них. Это ведь совсем не означало, что он нацист.

– Я думала, тебе не наплевать, – тихо продолжала Ингрид. – Помнишь точильщика ножей? Того, которому ты помогла?

– Конечно, помню.

– А как насчёт других, таких же, как он? Маленького мальчика с Юденгассе, на прошлой неделе избитого до полусмерти – просто так, безо всяких причин? Ты знала о нём?

– Нет, не знала. – Биргит почувствовала, что вот-вот расплачется.

– Тебе хоть на что-то не наплевать? – продолжала давить Ингрид. – Или ты просто развлекалась?

– Нет! – возмущённо воскликнула Биргит. – Я рисковала…

– Кто знает, распространила ты те брошюры или просто спрятала у себя под кроватью?

Биргит хотелось сделать именно это, но она нашла в себе силы поступить иначе. Она выпрямилась.

– Ты не имеешь права меня обвинять. Я делала всё, что вы от меня требовали. И если я перестала ходить на собрания, то это потому, что на последнем меня едва не арестовали! Я думаю, все вы после такого решили бы затаиться на время.

– Все вы? Или все мы? – Не дождавшись ответа, Ингрид кивнула. – Я понимаю.

– Нет, – запротестовала Биргит, пусть и слабо. Чувство вины захлестнуло её, с силой сжало. Она не развлекалась, что бы ни говорила Ингрид в порыве гнева, и даже сейчас она ощущала чувство собственной значимости, собственной правоты, которое давали ей брошюры. И всё же…

А как же Вернер?

– Приходи на следующее собрание, – велела Ингрид, стиснув рукав пальто Биргит. – Не уходи от нас. Сейчас ты нам ещё нужнее, чем раньше.

– Почему я? – Биргит была близка к отчаянию. Она чувствовала, что её затягивают, на неё давят, она боялась этого и вместе с тем хотела доказать Ингрид свою преданность.

– Потому что нам всем нужно объединяться. Коммунистам. Социалистам. Католикам. Твой отец согласился с нами работать…

– Правда? – Биргит так и не выяснила, какое отношение ее отец имел к коммунистической группе; слова о его причастности вылетели у неё из головы, когда в кофейне был совершен обыск, а потом она встретила Вернера.

– Недолгое время, – признала Ингрид. – И мы помогли ему не меньше, чем он нам. Но это неважно. Важно признать, что нам нужно работать вместе. Это единственный способ покончить с фашизмом. Не дать Гитлеру войти в Австрию.

– А ведь сейчас ты говорила так, будто он уже перешёл границу!

– Боюсь, остановить его будет нелегко, и все же я хочу попробовать. У нас нет выбора. – Выражение лица Ингрид стало свирепым, холодный ветер трепал её тёмные волосы. – Кто сражается, может проиграть. А кто не сражается, уже проиграл. Так сказал Бертольт Брехт. Драматург. Знаешь такого? – Биргит покачала головой. – Что ж, – продолжала Ингрид. – Я хочу сражаться. Вопрос в том, Биргит, хочешь ли ты?

Глава десятая

Лотта

Февраль 1937

У Лотты тоже была тайна, которой ей очень хотелось поделиться, но она всё никак не могла выбрать подходящий момент. Дни сменяли дни, полные лекций, которые она почти не слушала, новостей по радио и игры на пианино по вечерам, снега и темноты, и у неё никогда не находилось времени – или скорее смелости. А Пасха приближалась, и вместе с ней тот день, когда, как обещала настоятельница, аббатство Ноннберг сможет принять новых послушниц.

В конце декабря Лотта поговорила с отцом Иосифом, священником церкви Святого Блазиуса. Её голос сильно дрожал, когда она, запинаясь, начала рассказывать об аббатстве Ноннберг, и Марии фон Трапп, и настоятельнице, и своём возможном призвании.

– Как вы думаете, отец, смогу я стать монахиней? – спросила она, нервничая и переплетая пальцы, ёрзая на жёстком стуле перед его столом, ожидая ответа.

– Поговори с семьёй, дитя, – ответил отец Иосиф. – И молись. Я напишу в Ноннберг.

– И тогда… – Желудок Лотты скрутило, она подалась вперёд. Отец Иосиф кивнул и улыбнулся.

– Думай и молись.

Это было почти два месяца назад, но она так и не обсудила этот вопрос с родителями. Она никак не могла набраться мужества, потому что очень боялась разочаровать их или, что ещё ужаснее, расстроить. И вот однажды в февральский день, когда снег стал слякотным и серым, а в воздухе по-прежнему ощущалось ледяное дыхание зимы, отец получил характеристику об успеваемости Лотты из Моцартеума.

– Лотта, профессор Паумгартнер пишет, что ты не уделяешь должного внимания учёбе. Что у тебя есть талант, но ты даже не пытаешься его раскрыть. – Манфред нахмурил брови, из-под очков взглянул на дочь. – Это правда? – Он не казался рассерженным или даже расстроенным, скорее удивлённым. Письмо пришло с утренней почтой; Хедвиг и Иоганна ушли за покупками, Биргит и Франц работали в мастерской, а Лотта собиралась идти на занятия. Она застыла в дверном проёме, пристыженно теребя пуговицу пальто и печально глядя на отца.

– Я… думаю, что да, папа.

– Но почему? – Он отложил письмо и пристально посмотрел на неё, не осуждая, просто желая понять. – Тебе не нравится учиться, хашхен? – Он не называл её этим давно забытым детским прозвищем – зайка – уже много лет. Глаза Лотты наполнились слезами.

– Я… – Она не знала, как ответить. И почему она не подготовилась заранее, ведь знала же, что ей предстоит этот разговор? Она поняла, что вела себя трусливо и подло, посещая такие дорогие уроки, но не получая от них ни пользы, ни удовольствия и понимая, что недостаточно хороша для Моцартеума. Она не хотела расстраивать отца, но теперь, когда он понял, что она столько времени ему лгала, вышло ещё хуже. – Там такая конкуренция, папа, – сбивчиво пролепетала она. – И все остальные –