Она пыталась сдержаться, но Вик покачал головой: «Ты тогда не оплакала эту смерть, так оплачь хотя бы сейчас». Думал: она сядет и будет рыдать взахлеб, – но Полина ходит по комнате, то открывает дверцы шкафа, то выдвигает ящички трюмо, а слезы просто катятся по щекам.

Что ж, как ей удобнее.

– Сколько тут одежды! Я не заглядывала, не решалась трогать, но теперь надо что-то с этим делать, да?

– Надо, – кивает Вик, устроившись на неприкосновенной бабушкиной кровати, вы только подумайте!.. – Это теперь твоя комната. Решай, что оставить, а от чего избавиться.

Избавляться Полина не спешит: рассматривает платья с поясками, кончиками пальцев гладит ажурные кофточки – наверное, ручная работа? Когда добирается до вешалки с шубой – на мгновение прячет лицо в ладонях и то ли плачет, то ли смеется:

– Бабушка все говорила: «Забирай шубу, она теплее ваших курток на рыбьем меху. А уж какая ты красавица в ней, вон в зеркало посмотри – разве не нравится?» Я не брала, конечно, куда мне шуба: в метро париться? Спрашивала: «Почему сама не носишь?» А она мне: «Полиночка, ну какая в моем возрасте шуба? Смех один, что соседки-то скажут, когда меня в этой шубе увидят? А ты молоденькая, тебе так хорошо будет!..»

Она здорово передает бабушкины интонации – по крайней мере, Вик сразу вспоминает свою бабушку. Наверное, все бабушки чем-то похожи.

– Вот так эта шуба и висела в шкафу, хорошая, но никому не нужная, – бормочет Полина. – И платья эти с кофточками бабушка лет десять не носила, просто хранила на какое-то непонятное будущее. Отдать, что ли, в комиссионку или в Красный Крест, чтобы это будущее случилось хотя бы у вещей?..

– Отдай, – поддерживает диалог Вик, чтобы не сидеть истуканом.

Поджав губы, Полина кивает:

– Отдам, но попозже. Я пока не готова.

А вот трюмо она разбирает гораздо решительнее – может, потому, что тюбики из-под кремов и флакончики выветрившихся духов меньше напоминают о бабушке, чем ее отложенная, несбывшаяся жизнь? Впрочем, один из флакончиков Полина долго держит в руках; отворачивает крышечку, принюхивается, улыбается:

– Бабушкины любимые. Я, наверное, оставлю, чтобы… чтобы вспоминать прогулки, трубочки и чаепития не все время, а… как бы по расписанию. Открыла флакончик – и вспомнила, закрыла – и дальше живу.

Она оглядывается, будто спрашивая: «Я же могу так сделать?» – и Вик кивает. В этом нет ни капли горечи и страха – только светлая память. Даже если эффект все-таки временный, если до конца прожить смерть не удалось, отчаяние сюда вряд ли вернется: ему не за что будет зацепиться.

В прихожей Вик спрашивает:

– Ну что, не боишься идти вперед?

– Боюсь, – признаётся Полина. – Я целый год жила в этом болоте, за день точно не выберусь. Вот сейчас ты уйдешь, у меня задор пропадет, и я буду сидеть и плакать. Но назад не вернусь! – она мотает головой. – Не хочу больше жить с закрытым окном.

– Отличный настрой, – кивает Вик, а хтоническая сторона сжимает плечо Полины когтистой лапой. – Главное – очень здравый. Дальше все действительно зависит от тебя.

Эта мысль поднимает в Полине волну ужаса, но вместе с тем – искры предвкушения. Замечательно.

А теперь – хватит тошнотворного запаха горя. Пора подышать приятной смертью.

Вик переходит дорогу, спускается по ступенькам, на ходу вытаскивая сигареты, заворачивает под мост. Здоровается вполголоса:

– Привет, мой любимый ужас! – и щелкает зажигалкой.

Первый вдох обжигает губы и горло льдом – в самый раз для жары. Второй дарит тонкие нотки мороза, не больше.

На третьем Вик усмехается, выдыхая дым:

– Я сейчас был на заказе… Девушка не могла отпустить свою мертвую бабушку, цеплялась за хорошие воспоминания, боясь, что если она позволит бабушке умереть, то и с воспоминаниями придется расстаться.

«Глупые-глупые люди, – шелестит то, что сидит в воде. – В смерть надо уходить легко и бесстрашно, предвкушая то, что ждет впереди. И отпускать других в смерть надо так же, оставляя в сердце память, но не людей».

– Глупые-глупые мы, – соглашается Вик. И ложится животом на перила. – Но я знаешь что подумал? А если бы я в тот день все-таки… Смогли бы меня отпустить? Не ставить на стол еще одну тарелку. Не думать: «Торт надо резать так, чтобы хватило на троих». Не ждать от меня сообщений. Или тоже бы застряли, превратили мою комнату в склеп, где невозможно не сойти с ума?

Сигарета тлеет в пальцах, пока Вик всматривается в темную воду. Сам не понимает: ждет ответа или вопрос был риторическим? И может ли то, что никогда не было ни человеком, ни кем-то похожим на человека, в принципе дать ответ?

Пепел осыпается от порыва ветра, Вик, опомнившись, затягивается – и слышит: «Не смогли бы; потому что не пришлось бы. Ничего бы с тобой не случилось – ни в одном из дней всего многообразия миров. Ты слишком интересный персонаж, чтобы вот так, в самом начале пути, тебя отпускать».

Вик выдыхает полные легкие дыма, оставляет на перилах тлеющую сигарету и, не прощаясь, выходит из-под моста.

Что было бы, если бы в тот день пришел к другой воде и другому мосту, – лучше не думать.

Прошлое подмигивает сквозь сны

Вику снится учитель – впервые за сколько лет?.. А снился ли хоть раз после инициации? Кажется, снился; но сны были типичными бредовыми снами, полными разных кусков из прошлого, которые почему-то никак не выходит отпустить.

Нет, здесь Вик все отпустил – в том смысле, что расстались они спокойно и закономерно, после окончания обучения. Примерно так расстаются с психотерапевтами, когда бесконечные запятые в списке проблем превращаются в точку. А у них хорошая вышла точка – зубастая и шестилапая.

И вот теперь отпущенное, но вернувшееся прошлое подмигивает: «Признайся, даже не вспоминал меня, правда?»

Конечно, Вик вспоминал – хотя бы рассказывая другим про отрезанную руку, которая на самом деле не рука, а кисть, и не то чтобы отрезанная: нож едва-едва в кость уткнулся. И думал: как хорошо, что нашли учителя. А ведь – страшно представить! – мог бы не выдержать, сойти с ума, умереть по своему отчаянному желанию…

Что потом, спустя шесть лет, порывался – это неважно. Главное – тогда подобрали пазл, которым рассыпалась жизнь, рассыпался он сам, и помогли сложить: в четыре-то руки удобнее.

Спасибо.

Вику снится учитель – наполовину седой, в знакомом бордовом свитере, с зажатой в зубах сигаретой. Они сидят на изученной вдоль и поперек кухне – вернее, это Вик сидит на стуле в углу, как всегда сидел, а учитель курит у вытяжки. Раньше ее не было; возраст берет свое, тяжко в окно выходить – или просто надоело?

Все настолько реальное – и прохладная клеенка на столе, и шум редких машин, и кружева сигаретного дыма, – что хочется укусить себя за палец: я точно сплю?

«Точно», – знает Вик. И улыбается, потому что не может не улыбнуться.

– Что, совсем большой и взрослый вырос? – в голосе учителя – привычная насмешка, от которой веет обаятельным оскалом; а глаза, как обычно, добрые и хищные.

Ничего не изменилось – и даже Вик будто не изменился.

Наверное, поэтому хочется отмахнуться: «Да какое там!» Но Вик прикусывает кончик языка: со многим можно не соглашаться, но отрицать, что с четырнадцати лет действительно вырос, – полная глупость.

Остается кивнуть:

– Я теперь зам в хтоническом агентстве, людей жру… в смысле провожу через хтоническую тень. И… мне двадцать семь.

Зачем прибавил последнее, понятия не имеет. Возраст – это всего лишь возраст; глупые циферки, которые растут с каждым годом, ничего с собой не принося.

– Надеюсь, в одноименный клуб вступать не собираешься? – подмигивает учитель, выдыхая дым.

– Я ж не музыкант, – отмахивается Вик, – куда мне. Да и… жить в последнее время все больше и больше нравится, как ни странно.

Если подумать, ничего странного нет: работа, которая позволяет раскрывать хтоническую природу; друзья, спокойно относящиеся к чудовищным закидонам; девушка, готовая принимать и даже разделять самые специфические предпочтения. Но после долгих месяцев бессилия, бессмысленности и дурацких суицидальных шуток, которые бормотал под нос исключительно с целью затормозить на этапе теории и не дойти до практики, – после этого всего невольно удивляешься, когда жизнь оказывается не такой уж невыносимой.

А когда у нее обнаруживается еще и приятная сторона…

Учитель ничего не должен знать о сложных временах: в реальности на тот момент давно разошлись. Но, можно подумать, все-таки знает – в один шаг оказывается рядом, обнимает и шепчет:

– Так тобой горжусь.

И Вик тает, словно никогда не грелся в объятиях и не слышал ни единого хорошего слова. Даже слезы скатываются по щекам и тонут в колючей бордовой шерсти.

Интересно, в реальности его свитер был таким же колючим?

– А вы мне специально снитесь? Или это выверты подсознания?

– Кто ж тебе скажет, – хмыкает учитель.

Он не намекает, что пора разрывать объятия, не отталкивает; и Вик прижимается щекой к его