– Вот, значит, какова версия Бертильона, – задумчиво проговорил Загорский. – Что ж, это похоже на правду. Особенно если учесть, что он, действительно, с одной стороны, не верит в дактилоскопию, с другой – ревнует ее к своему бертильонажу. В самом деле, бертильоновские измерения – дело долгое и непростое. К тому же преступник не оставляет на месте преступления свои антропометрические данные, а вот отпечатки пальцев – почти всегда. Если дактилоскопия окажется эффективнее бертильонажа, на что тогда, спрашивается, наш дорогой криминалист потратил всю свою жизнь? В конце концов, Бертильон решил попросту манкировать этой самой дактилоскопией. Для чего и стер отпечатки, а, чтобы его не трогали, заявил, что с отпечатками постоянных сотрудников Лувра они не совпадают, не учтя, что их подвергли только антропометрическим измерениям, но отпечатки пальцев у них так и не сняли.

Китаец, который внимательно слушал господина, согласно кивнул головой. Он тоже считает, что Бертильон – человек болезненно самолюбивый, однако сообщником похитителя он не был и преступлений не совершал.

– А вот тут ты неправ, – неожиданно заметил действительный статский советник. – Судя по тому, что мы знаем, Бертильон все-таки совершил преступление, но преступление это – не уголовное, а должностное. Сознательно или случайно он утерял важнейшую улику, но начальству об этом не сообщил.

– И что мы теперь будем делать? Доложим префекту? – лицо Ганцзалина было неподвижно, как физиономия каменного архата.

После небольшого раздумья Нестор Васильевич покачал головой. Пожалуй, не стоит – в конце концов, он ведь не со зла так поступил, а просто от болезненного самолюбия. Между нами говоря, Бертильон так много сделал для криминалистики, что вполне можно простить ему небольшую шалость с отпечатками пальцев.

Помощник снова кивнул: с Бертильоном все более-менее ясно, но что они будут делать дальше?

– Дальше… – человеку, незнакомому с действительным статским советником, могло показаться, что он на краткий миг смутился, чего, разумеется, никак не могло быть. – Дальше я должен зайти по одному адресу и кое с кем побеседовать.

На лице Ганцзалина загуляла хитрая улыбка. Он, кажется, догадывается, с кем намерен повидаться его превосходительство… Загорский посмотрел на него весьма холодно.

– Я поражен твоей проницательностью, – сказал он сухо, – однако советую все твои догадки оставить при себе.

При этих словах китаец скорчил рожу, точное значение которой, вероятно, затруднился бы определить даже он сам. Нестор Васильевич бросил взгляд по сторонам и заметил стоящую неподалеку пустую деревянную скамейку с выгнутыми ножками.

– Сядь там и жди меня, – велел он. – Я недолго. И вот еще что. Пока я буду отсутствовать, будь любезен, не затевай шуры-муры с барышнями.

– А с замужними дамами можно? – с надеждой спросил помощник.

Господин поглядел на него укоризненно. Благородный муж не ведет себя, как мартовский кот. Благородный муж следует ритуалу-ли и воспитывает волю.

С этими словами он решительно двинулся к трехэтажному дому в бордовых тонах.

– Этот ваш благородный муж просто дурак, – пробурчал вслед ему Ганцзалин, но так тихо, что Загорский ничего не услышал.

* * *

Тут следует сказать, что грядущая встреча изрядно волновала действительного статского советника. И что бы там ни говорил Ганцзалин, для этого были некоторые основания. Загорский еще не знал, какую выберет тактику для встречи с той, с которой не виделся… сколько же лет он с ней не виделся? Неважно, достаточно давно, чтобы сейчас волноваться, как мальчишка.

Он поднялся по лестнице на второй этаж, постоял несколько секунд перед монументальной дубовой дверью, не решаясь покрутить ручку звонка. Он почти желал, чтобы ее не оказалось дома, но знал, что она ждет его – еще вчера вечером он отбил ей телеграмму. Чего он так волнуется, они ведь, в сущности, почти чужие люди? Почти, если не считать одной малости…

Он так и не позвонил, она открыла сама, первая. Синие, как небо, смеющиеся глаза, каштановые, почти золотые под солнцем волосы, алые губы, маленький, чуть курносый нос. Воплощенное очарование: если бы лисы-оборотни существовали на самом деле, наверное, такой облик они бы принимали, чтобы соблазнять сынов человеческих.

– Ну, наконец-то, – сказала она лукаво, – блудный муж все-таки явился к жене, за долгие годы его отсутствия проплакавшей все глаза!

– Здравствуй, Ёсико́, – сказал он, и только тут сообразил, что явился, как деревенщина, с пустыми руками – ни букета роз, ни даже бутылки вина. А этот мерзавец Ганцзалин, который все, конечно, знал, даже не подсказал ему!

– Разумеется, я бы обиделась, – сказала она, словно все мысли его были написаны у него на лице. – Обиделась бы, если бы не знала тебя столько лет. Но ничего, в конце концов, я ведь эмансипэ, так что все подготовила сама – и цветы, и вино.

– Это необязательно, у нас ведь деловая встреча, – сорвалось у него с губ, и он тут же мысленно выругал себя: да что с ним творится такое, в самом-то деле?

Они говорили по-французски – за двадцать лет он так и не удосужился всерьез заняться японским, а она не выучила русский. Может быть, это было и хорошо: французский с его легкостью позволял не относиться к делу слишком уж серьезно, он позволял не разговаривать, а щебетать.

Под ее слегка насмешливым взглядом он, наконец, переступил порог.

– Очаровательная квартира, – сказал он, не успев даже толком оглядеться.

Квартира, действительно, была очаровательной, но разве что на азиатский вкус. Японские пейзажи по стенам, ниша-токонома́, мягкие татами на полу – европеец тут должен был чувствовать себя скорее неуютно.

– Скучаешь по Японии? – кажется, сегодня действительный статский советник бил рекорды бестактности и неуклюжести. В самом деле, ему-то какое дело до того, скучает она по родине или нет? В Японии она считала себя европеянкой, а в Европе, судя по всему, проснулась ее японская половина. Как бы там ни было, это все – исключительно ее личное дело.

– Скучаю ли я по Японии? – удивилась Ёсико. Потом оглянулась назад и засмеялась. – Понимаю, тебя смутила гостиная. Но ты просто не видел моего будуара, это прибежище настоящей француженки. Если хочешь, покажу.

– Спасибо, может быть, позже, – смущенно пробормотал он.

– Ну, конечно, позже, дело – прежде всего, – согласилась она.

Она принесла низкий столик, поставила его на татами. Спустя несколько мгновений на столике уже стояла бутылка вина, фрукты в вазе и легчайшие, как воздух, облачные меренги. Они опустились на татами, она – изящно, он – несколько неуклюже, не так от отсутствия практики, как от смущения, которое его никак