Наступила тишина. «Бог, видимо, мне сегодня не поможет, — подумал Урбанек. — Он на меня обиделся. Это потому, что я не успел Его сегодня поблагодарить за мою работу». Он вспомнил место своей предыдущей работы — захламленную контору в типографии «Böhm & Taussig», коллег бухгалтеров в изъеденных молями фартуках, которые без понимая читали «Капитал» Маркса. Потом они повторяли гневные слоганы в задымленных залах, наполненных разгневанными безработными, чьи сухоточные дети из всех развлечений имели трепку во дворе, алкоголиков с незалеченным сифилисом, карманников, которые за украденные монеты покупали гостинцы чахоточным принцессам ночи, гигиена которых ограничивалась латунной миской и поотбитым ночным горшком. Вся эта свора, впитывающая как губка темные тавтологии демагогов, проникнута была полицейскими агентами, которые бдительно наблюдали за слабостями своих потенциальных соратников. Именно на таком собрании один из них обратил внимание на Карла Урбанека. Урбанек, — убежденный наравне с деньгами обещаниями и религиозными аргументами, — быстро начал обогащать свой строгий ум бухгалтера проблемами базы, надстройки, средств производства и труда в процессе очеловечивания обезьяны. После несколькомесячных интенсивных исследований Карл оказался в заброшенном складе речной верфи на Ан-дер-Вевейде, встал на ящик пива, а его мощный голос брызгал такой большой ненавистью к капиталистам и буржуям, что товарищи слушали его в экстазе, а агенты полиции стали задаваться вопросом, не приведет ли его деятельность к последствиям, противоположным предполагаемым. Через несколько недель агент, который завербовал Урбанека, поздравил себя с правильным решением. Новая звезда коммунистического небосклона заслужила такую благосклонность товарищей, что те после партийных митингов открывали перед ним на задворках свои тайные намерения. В 1925 году Урбанек сорвал покушение на начальника городской комендатуры Штальхельма капитана Бута, выдав его участников, и привел к волне арестов членов вроцлавского отделения KPD, которым подтверждена принадлежность к террористической организации. В руки полиции попали тогда детонаторы, фитили, ручные гранаты и взрывчатые вещества с таинственными названиями аммонит 5, ромперит C и хлоратит 3. В благодарность Карл получил полицейскую протекцию работы портье в варьете «Wappenhof» и очень быстро забыл о конторе, воняющей крысиной жидкостью. Теперь под влиянием слов Мока он снова почувствовал этот запах. На минуту он задумался, пошел бы он на сотрудничество с криминальным советником, если бы тот не открыл маленькой тайны, которая связывала его с девушкой с папиросами. Он посмотрел на упрямое и немного лукавое лицо Мока и дал себе в мыслях утвердительный ответ.

— Как выглядит этот господин? — спросил он.

— Среднего роста, рыжий, коренастый, — Мок сосредоточился, пытаясь отыскать в памяти какую-то характеристику Смолора. — В старой, поношенной шляпе. Он был пьян или, по крайней мере, выпивший.

— Да, я видел сегодня такого господина, около шести часов, — Урбанек переживал во второй раз сегодня платоновскую анамнезу (потерю памяти). — Был у Митци.

— В какой комнате работает эта Митци? — Мок вытащил из кармана помятую папиросу и попытался придать ей правильную форму

— Теперь она с клиентом, — портье заколебался и добавил прекрасно освоенным непринужденным тоном, оскорбляя произносимое вымученным оскалом крупных, неровных зубов: — Уважаемые господа, посмотрите нашу сенсационную художественную программу. Через минуту будет выступать Жозефин Бейкер. С голым бюстом. Есть на что посмотреть. Когда Митци будет свободна, я пришлю за господами рассыльного кнопок. Прошу занят мою служебную ложу. Официант господ проводит… А может, господа захотят заказать шнапс за мой счет? И очень прошу вас, господин советник, — вы никому не говорите об этих папиросах. Мы хотим немного заработать… Девушка копит деньги на лучшее будущее… Она достойна лучшего будущего… Правда…

— Будет хорошо, если она накопит на венеролога, — буркнул Мок и отодвинул портьеру. Урбанек глянул на него без выражения и вернулся к своим молитвам.

Мок и два его товарища были проведены в служебную ложу услужливым обером, который всю зарплату тратил на помаду для усов. Мужчины, не снимая шляпы и пальто, начали рассматривать клиентов варьете. На сцене танцевали, обнимались и отскакивали друг от друга две актерки в плотно обтягивающих платьях. Некоторые гости были очень оживлены и вторили им с жаром. Какой-то тучный мужчина наклонялся в стороны и, дирижируя большой сигарой, пел с таким воодушевлением, что золотая цепочка чуть не разрывалась на его вздутом животе. Он помнил, однако, только первые слова песенки: «Wenn die beste Freundin mit ner besten Freundin…»[11]

Официанты крутились, развязывая связки вайсвурстов (белых телячьих колбасок) и звеня бутылками. Испуганный обер тряхнул жесткое от крахмала полотенце и поставил перед Моком бутылку силезской водки, тарелку с дымящимся картофелем и поднос, на котором нарезанная грудка утки купалась в клюквенном соусе. Отточенным жестом наложил мужчинам по несколько кусков и отошел танцующим шагом. Актерки собрали овации, зрители извергали дым из сигар, а Мок занялся поеданием утки, поливая ее каждую минуту замороженной водкой. Цупитца, крепко сложенный товарищ советника, вторил ему в этом действе, в то время как Вирт, невысокий мужчина с лисьим лицом, не выпил ни капли. Это был человек с богатыми способностями воображения. Всякий раз, когда он чувствовал запах алкоголя, перед ним стояла какая-то копенгагенская закусочная, в которой он слишком много выпил и — вместо того чтобы убегать — излишне воспринял придирку со стороны итальянских моряков и только своему другу, немому Цупитце, обязан жизнью. Всякий раз, когда он ощущал запах водки, он вспоминал портовые посиделки, в которых вместе с Цупитцой брали деньги у контрабандистов, и бордели, где из-за щедрости их принимали с распахнутыми руками. Сегодня в своей компании в надодранском (немецкая — штеттинская, западная, Померания) речном порту, которая была лишь прикрытием для бандитской процедуры, он не позволял пить ни одному из подчиненных. Таким образом, Цупитца воспользовался шансом и выпивал бокал за бокалом.

Внезапно погас свет, и раздался звук там-тамов. Звук нарастал, и прожекторы зажглись один за другим и заметались светом по потолку, который — по образцу берлинского «Wintergarten» — был ночным небосклоном с серебряными звездами. Прожекторы, как по команде, в один момент обвели сцену. В лучах света торчали пальмы, а танцовщица, одетая только в юбку из листьев, подскакивала в бешеном темпе. Ее окрашенная в черное кожа быстро покрылась капельками пота. Резкие подрагивания выдающейся груди блестяще вписывались в ритм тела танцовщицы и западали глубоко в память вроцлавских обывателей. Никто не обращал внимания на дрянную псевдоэкзотическую стаффаж (ожившую фигуру). Каждый в мыслях прижимал танцовщицу к пальме, двигал бедрами и ее насиловал. Это сопровождалось криком обезьян, доносящихся из мощных труб патефонов, стоящих перед сценой.

Шепот рассыльного вернул Мока в реальность. Поманил пальцем и еще раз насторожил ухо. «Комната 12», — вспомнил он и дал знак Вирту и Цупитце. Они вышли из ложи, оставив стынущую утку, согревающуюся водку и распаленных степенных отцов семейств. Когда они оказались около портерной, Урбанек выскочил в ужасе и извиняющимся жестом развел руки.