Шрифт:
Закладка:
Н. – прямой потомок герцогов Беррийских и маршала Д.44, который, бесславно покидая Березину, без армии, без побед, в одиночку, на вопрос ночных разъездов «Кто идёт?» отвечал: «Великая Армия!» Сам Н. является обладателем графского титула; на нём затасканная льняная рубаха, губы его наверняка горьки как от хинина, который он принимает без облатки, так и от жизни, беспощадно бросающей его на свои жернова; днём его опаляет солнце, ночью пронизывает студёный ветер с болот, над которыми курится туман. Наверное, когда-то у себя на родине он совершил серьёзный проступок, и родителям пришлось от него отречься. Оказавшись под безжалостными лучами африканского солнца, под водопадами африканских дождей, от которых дымится земля, он не мог не прийти к выводу, что та его часть, которая носит столь громкое имя, – лишь нечто второстепенное в этом мире, а другая часть обречена на жизнь хуже собачьей: изнурительная жара и жажда днём, холод и страх ночью.
Кровь его постоянно вскипала от злости, боли, досады. Окружавшие его звери, все как один, в этом климате чувствовали себя вольготно: тигровая кошка, пантера, антилопа, стадо слонов, пасущихся вдалеке; и только он, чтобы выживать, должен бороться за каждый кусок еды и за каждый час сна. Он уже не заворачивал хинин в облатку, а черпал его ложкой, как и весь этот горячий воздух, и саму жизнь. Что ему до своего имени, броского и кичливого, как индюк. Ему трудно было осознать, что именно из-за своей принадлежности к знатному роду он с такой горечью и высокомерием воспринимал жизнь, с такой горечью и высокомерием презирал своё происхождение. Он привык носить шлем, дубинку, парусиновые туфли, пить горячее пиво и фильтрованную воду с привкусом глиняной посуды. Потом он разлюбил женщину, из-за которой увяз в этих местах, и превратил свою жизнь в тяжёлую суровую долю Белого среди Чёрных.
Вот таким я увидел этого молодого годами, но уже утомлённого жизнью человека, навестив швейцарца. Наверняка он уже успел что-то обо мне узнать от хозяина, потому что как только я вошёл, стал расспрашивать меня о поездке. Сказал: «Завтра я уезжаю в Феркеседугу45, но можно сделать крюк, и я оставлю вас в Банфоре, которую вы хотели повидать. Если поедете со мной, я покажу вам кое-что поинтереснее того, что обычно бывает доступно путешественнику. Но имейте в виду: мои поездки проходят налегке, без прислуги, без поваров, без боев, я беру с собой лишь одного паренька-«мармитона»[2] – он мне стряпает. Провианта я не запасаю – ем то, чем питаются местные, а пью наиразличнейшие напитки и воду, но вам этого делать не советую: я сам только-только прихожу в себя после дизентерии, от которой здесь многие мрут!»
Пока он говорил, я заметил две вещи: во-первых, ему очень хотелось, чтобы я поехал с ним, разумеется, только и исключительно ради того, чтобы не быть одному, и, во-вторых, мой швейцарец поддакивал ему лишь для виду: «Ну да, конечно, это же вполне удобная оказия!», а на самом деле вряд ли желал, чтобы я соглашался на это предприятие. Либо он считал, что с этим человеком мне совсем не по пути, кто знает, по каким причинам, – может, потому что моя безопасность будет поставлена под угрозу, – либо ему было досадно, что я так легко, шутя, выстраиваю свой путь в местах, где колонизаторам вообще-то приходится несладко. Стоило мне познакомиться с госпожой Беде, как она препоручила меня господину Сен-Кальбру, а тот передал меня швейцарцу и его старшему другу, а как только швейцарец помог мне вернуться из поездки, я тут же хватаюсь за новую возможность продолжить странствия. Редкое везение, способное уязвить всякого, чья жизнь состоит из ухищрений и усилий.
У меня не было никаких сомнений, а впоследствии, беседуя с другими белыми, знавшими Н. (впрочем, это, презирая их всех, утверждал и сам Н.), я удостоверился в том, что этот симпатичный, доброхарактерный швейцарец считает своего друга совершенно пропащим человеком. Чтобы установить причину этого, я с величайшим любопытством следил за их беседой. Н. говорил бессвязно, сумбурно, с трудом развивая мысль, то и дело усмехаясь. Его скованность, пусть даже за ней стояла некая травма, бессознательно наводила меня на мысль, что её причиной является серьёзный недуг, медленно разрушающий его личность. Сколько бы я ни старался, мне не удавалось отделаться от ощущения страха, который он мне внушал.
В тот вечер у белых в Буаке случилось какое-то празднество. Я пригласил швейцарца и Н. присоединиться ко мне в «буфете», куда забрёл посидеть. На Н. были новые брюки, но он счёл их недостаточно белыми и удалился в спальню швейцарца, чтобы переодеться в те, которые ему кто-то дал поносить. Тогда я воспользовался возможностью и открыто спросил хозяина, не думает ли он, что мне вряд ли следует ехать с Н. В ответ на это швейцарец, как и прежде, сказал, что это неплохой шанс. Однако его голос, его взгляд, всё его поведение говорили совсем об обратном: более дурной компании, чем этот ненадёжный человек, для меня и быть не может.
Такая уклончивость меня возмутила. Тогда-то у меня и возникло ощущение, что Н. – единственный, с кем и из-за кого у меня могут возникнуть проблемы, но именно он и как раз по этой причине способен вывести меня за рамки шаблонного путешествия. Когда он вернулся, я ещё сильнее почувствовал, что это и в самом деле хитрец отпетый. В его обществе мне было неуютно. И тем не менее я решил назавтра ни свет ни заря выдвинуться вместе с ним в путь – в Феркеседугу и Диауалу.
Вместе с Н. мы вышли прогуляться, а позже собирались поужинать, прихватив с собой и швейцарца. Пару раз я упомянул о том, что хотел бы побывать на каком-нибудь тамтаме, и Н. выразил готовность сопроводить меня в негритянскую деревню, но так, чтобы швейцарец не узнал, что у него и там есть знакомства.
«Не хотелось бы, – сказал он, взяв для этого самый доверительный тон, – чтобы мои белые друзья знали, с какими людьми я общаюсь, о чём и как с ними разговариваю. Я убрал все преграды в общении с ними.
