были моим солнечным затмением: наложившиеся друг на друга два светила, благодаря которым я чувствовала себя в центре вселенной.

Из нас троих больше всего дурачиться любил Виктор. Затянувшись сигаретой, он втягивал губы и щеки вовнутрь до тех пор, пока лицо его не превращалось во впадину и на нем оставались только огромные выразительные глаза. Правильное русское произношение требовало рокочущего звука «р», который мне никак не давался. Виктор придвигался ко мне вплотную и, как мчащийся на огромной скорости мотоцикл, рычал мне прямо в ухо: «Р-р-р-р-р!». Я пыталась рычать в ответ, пока оба мы не валились на пол от истерического хохота. Он хитроумно избежал армии, проведя несколько недель в психиатрической клинике, после чего был признан негодным к службе. Он обожал Брюса Ли и постоянно принимал те или иные позы кунг-фу, будто был готов в любой момент поразить меня каким-нибудь новым приемом. Глаза его – глубокие, светящиеся, столь редкие для Ленинграда азиатские глаза, доставшиеся ему от дедушки-корейца, – при этом хитро улыбались одними уголками.

Было в нем и нечто темное, монументальное – таинственная фигура, являвшаяся зрителю на концертах. Это не был только внешний облик, который он, сходя со сцены, скидывал, как костюм; это была глубоко укорененная в нем сущность русского человека.

«У каждого человека время от времени появляется чувство, что он живет в клетке, – сказал он мне как-то, отвечая на вопрос о том, для кого он пишет свои песни. – В клетке ума. Ты хочешь найти из нее выход… человек живет и не может найти путь освобождения от того, что останавливает, что гнетет его». Он хотел показать этот столь нужный людям выход, хотел, чтобы его музыка стала дверью в более светлый мир.

– Ну а где для тебя проходит граница между написанием песен и их исполнением? – спрашиваю я. – Ты сначала автор, и лишь потом исполнитель?

Он покачал головой и подался вперед в своем кресле.

– Для меня написание песни и ее исполнение неразделимы. Иногда песня пишется прямо на концерте.

Вдумчивый, интуитивный человек, он подпитывался витающей вокруг энергией. Он ничего не делал только для себя, всегда еще и для людей, которых он любил и с которыми был рядом. Вспоминаю, с каким удовольствием он ел в московском ресторане «Пекин». Он любил азиатскую кухню, и ему нравилось находиться рядом с людьми, внешне похожими на него. Советским гражданам было не так легко попасть в величественное, сталинского ампира, здание гостиницы «Пекин», но Африка, разумеется, и такие проблемы решал без труда.

Еще от многих других русских Виктора отличало умение смотреть на звезды и строить планы на будущее. Мы с ним часто мечтали о том, что нам хотелось бы сделать, воображали, в какие места мы хотели бы отправиться. Он хотел приехать в Америку и побывать в Лос-Анджелесе, мы уже даже в деталях планировали поездку в Диснейленд, вплоть до того, на каких горках и аттракционах он будет кататься. Я всю свою жизнь прожила в Калифорнии, и для меня она уже утратила свое первозданное, лучезарное обаяние. Виктор заставил меня вновь ощутить, насколько мне повезло родиться и вырасти в Городе Ангелов.

Больше всего в Викторе меня, однако, поражало то, с какой неловкостью он воспринимал свою нараставшую, как снежный ком, славу. Он был обычный парень, которому трудно было признать в себе магического, полного тайны музыканта. Записи «Кино» все шире и шире распространялись по стране, а он все больше и больше удивлялся, что люди слушают его музыку, и поражался, что его узнают на улице. Однажды в булочной мы стояли в очереди за хлебом, и вдруг за окном собралась толпа, стекло даже запотело от дыхания людей, пытавшихся разглядеть его. Когда мы вышли на улицу, на него набросились с просьбами об автографе, хотели пожать руку, дотронуться до его темных волос и даже смущенного, напуганного лица. Виктор не понимал, как реагировать, мы побежали, свернули в ближайший переулок, слыша за собой приближающиеся шаги и крики поклонников. Он все это время хихикал, не в состоянии осознать, что все эти люди были очарованы им – простым, скромным парнем. Именно эта его скромность делала дружбу с ним столь легкой и приятной.

– Виктор, а кем ты работаешь? – спросила я как-то.

– Кочегаром. Уголь в топку бросаю.

– На паровозе?

– Да нет, в котельной в жилом доме. – Утрированными жестами он живо изобразил, как зашвыривает лопатой уголь в печь. – Хорошая работа. Занят я там не очень много, и время для музыки остается.

Я замолчала в недоумении, пытаясь совместить в сознании этот допотопный, казалось, уже давно ушедший в прошлое род занятий с моим в высшей степени современным другом. Наконец спросила:

– А можно я к тебе приду на работу?

– Вообще-то иностранцам нельзя, но я тебя протащу.

Работал он в темном подвале без окон, с тяжелым спертым воздухом, швыряя лопатой уголь в огромную, грохочущую печь. Выглядело это как картинка из XIX века. Место это получило прозвище «Камчатка»[46] в честь полуострова на Дальнем Востоке, и, глядя на напряженные мышцы Виктора и вырывающийся из жерла печи горячий черный дым, я и в самом деле почувствовала себя на краю света.

– Однажды спускается к нам в Камчатку старик, – рассказывает он мне тем временем. – И сразу начинает возмущенно орать: «Холодно в квартире! Как вы тут работаете?!» Я поворачиваюсь, и он меня узнает: «Погоди-ка, – говорит. – Ты ведь Виктор Цой? Знаменитый певец? А чего ты тут работаешь?» Я только рассмеялся в ответ.

– Вот и я о том же! – говорю я Виктору, повторяя тот же вопрос: – Чего ты тут работаешь?

– Нормально, – отвечает он. – Мне здесь нравится. Я чувствую, что стою на земле.

Такого рода саморефлексия, погруженность в себя не мешали Виктору быть чрезвычайно внимательным к другим человеком. Однажды на репетиции «Кино» ребята не на шутку разошлись: Виктор прыгал по сцене, размахивая проводом с микрофоном прямо у усилителя, который от этого «завелся» и стал противно верещать. Густав из всех сил колотил по барабану одной палочкой – вторую у него отнял Африка, который носился с нею по всей сцене и наносил удары по всему, на чем остановится его взгляд и до чего дотянется его рука. Виктор решил Африку со сцены столкнуть – все в состоянии безумного веселья, – и Африка, запрыгивая обратно, сшиб ногой кусок деревянного обрамления сцены. В конце длинной репетиции, пока все со смехом и шуточками собирались, Виктор с выбитым Африкой куском дерева в руках подошел к поврежденному углу сцены и – у меня это зафиксировано на видео – аккуратно привел все в порядок. Как бы