определенным капитаном породили традицию военной службы. Однако за пределами этих воинственных анклавов континентальное представление об Англии как о всепроникающем военном обществе было сильно преувеличено. Денежное вознаграждение за участие в боевых действиях резко сократилось. По общему опыту, военная служба не пользовалась популярностью среди дворянства графств. Маловероятно, что более четверти английских рыцарей и оруженосцев когда-либо служили во Франции, и большинство из служивших участвовали только в одной кампании. В 1387 году граф Арундел с большим трудом набрал армию "хороших, уважаемых людей", чтобы сражаться под его командованием на море без обычной примеси лондонского сброда. Джентльмены, к которым он обращался, служили с явной неохотой и являлись на сбор с опозданием, ссылаясь на то, что им нужно было попрощаться с друзьями или уладить свои дела. Некоторые из них явились с одолженным у кого-то снаряжением. Даже для тех, кто регулярно служил в армии, вопрос за или против продолжения войны был весьма неопределенным, и не было прямой зависимости между военным опытом и противодействием миру. Герцог Глостер был главным сторонником войны, но у него было гораздо меньше опыта войны во Франции, чем у Майкла Поула, Саймона Берли или Джона Гонта, все из которых были сторонниками мирной политики короля. Поэт Чосер, который сам воевал во Франции в эпоху расцвета Эдуарда III, размышлял в старости: «Есть много людей, которые кричат "Война! Война!", хотя мало понимают, что это такое»[1072].

Факты свидетельствуют о том, что к 1390-м годам большая часть английского политического сообщества хотела мира с Францией. Более десяти лет Палата Общин в Парламенте возражала против крупномасштабных континентальных кампаний и отказывалась финансировать их из налоговых поступлений. Нет причин сомневаться в том, что это отражало коллективные настроения большинства представителей рыцарского сословия, которые имели тенденцию главенствовать в заседаниях Палаты Общин по вопросам такого рода. Значительная часть парламентских пэров в течение некоторого времени считала что войну невозможно выиграть, а после фиаско 1388 года их мнение, вероятно, стало мнением большинства. Главным препятствием были не корыстные интересы солдат в продолжении войны и тем более не эндемическая любовь к насилию, а политические опасения по поводу условий, на которых можно было заключить мир. Большие Советы и Парламенты, хотя среди них и были опытные юристы и дипломаты, редко понимали все сложности дипломатического торга и не осознавали, насколько ограничены области, в которых возможен компромисс. Существовало большое недоверие к Франции, даже среди тех английских политиков, которые в принципе были за мир. Существовал реальный страх перед более глубокими последствиями, в том случае если Ричард II согласится признать Аквитанию фьефом короля Франции. Все знали, что в прошлом отношения между двумя государствами были нестабильными, что приводило к конфискации герцогства при правлении всех трех Эдуардов. Также было распространено мнение, что оммаж поставит под угрозу автономию Ричарда II как суверена в Англии. Хотя Ричарду II и не предлагали принести оммаж как королю Англии, эти опасения не были иррациональными. Четкое различие, которое юристы проводили между двумя возможностями короля, на практике было трудно провести. Король олицетворял собой государство. Он не мог, например, начать войну с Францией в качестве короля Англии, в то время как в качестве герцога Аквитании он выполнял бы свой долг вассала по поддержке короля Франции. Такие вопросы, как обязанность вассала нести военную или придворную службу, были особенно деликатными.

Политика герцога Глостера заключалась в том, чтобы сочетать свой собственный энтузиазм по поводу продолжения войны, который разделяло лишь меньшинство его современников, с другими чувствами, которые были широко распространены и имели сильную эмоциональную окраску: подозрения по отношению к правительству и Джону Гонту, беспокойство по поводу самостоятельности Англии в послевоенном мире, отсутствие альтернатив. У Глостера было несколько значительных союзников среди парламентских пэров, включая его старого коллегу графа Арундела, вождя "черных кабанов", по словам Филиппа де Мезьера; возможно, графа Уорика, а также некоторых магнатов и профессиональных капитанов, которые не могли заставить себя признать окончательность поражения. Их смесь агрессивного патриотизма, ностальгии по былой славе и призывов к независимости Англии от иностранной державы нашла отклик среди широких слоев населения, особенно в Лондоне, где все еще была сильна ненависть к Франции. Глостер не оспаривал программу мира напрямую, понимая, что это безнадежно, пока ее так сильно поддерживали король и герцог Ланкастер. Но он огрызался на нее издалека и с подозрением смотрел на инструкции каждого посольства. Когда послы возвращались, он выдвигал бесчисленные подробные возражения против предложений, которые они привозили с собой. И он сплотил вокруг себя оппозицию на следующих друг за другом ассамблеях, на которых Ричард II и его министры пытались заручиться поддержкой своей внешней политики.

* * *

Тем временем отношения между двумя странами осложнились из-за внезапного возрождения старых амбиций Франции в Италии. Традиционно французская политика на полуострове определялась поддержкой претензий Анжуйской династии на Неаполитанское королевство и поддержкой авиньонского папства — двух аксиом французской внешней политики, которые были тесно связаны между собой. Во время Лелингемского перемирия оба эти фактора зависели от двенадцатилетнего мальчика, Людовика II Анжуйского. Людовику суждено было всю жизнь быть символом неосуществленной мечты Франции стать главенствующей державой в Италии. Он был старшим сыном великого герцога Анжуйского, который умер в 1384 году, пытаясь изгнать венгерского ставленника, узурпатора, Карла III Дураццо, из Неаполитанского королевства. В 1389 году ситуация в южном королевстве была сложной и деликатной. Людовик был официально признан французским королем и авиньонским Папой Климентом VII как король Неаполя, но жил в Авиньоне с малочисленным двором, где главенствовала его грозная мать Мария де Блуа. На юге Италии его сторонники удерживали большую часть Неаполя с помощью небольшой армии из немецких и гасконских наемников, финансируемой из папской казны. Карл III Дураццо, в 1386 году, в результате заговора, был смертельно ранен и умер в Вышеграде в Венгрии. Его дело продолжала его вдова Маргарита, которая правила из города Гаэта как регент другого мальчика-короля, юного Владислава Дураццо. Их сторонники по-прежнему удерживали две главные крепости столицы, Кастель-Нуово и Кастель-Сант-Эльмо, а их чиновники контролировали большую часть остальной территории королевства. В Авиньоне Климент VII и Мария Блуа отчаянно искали способ отправить Людовика II обратно в его королевство с армией, которая позволила бы ему укрепить свои позиции в Неаполе и распространить свою власть на внутренние районы страны. Для Марии это был последний шанс оправдать притязания своей семьи. Для Климента VII положение было еще более критическим. До тех пор, пока его римский соперник удерживал Италию, не было никакой перспективы сместить его с папского престола. Анжуйский дом был его единственным значимым союзником на полуострове. В течение многих лет мольбы Климента VII и Марии оставались без внимания в Париже. Дяди Карла VI довольствовались тем, что только на словах