Пресечение корниловского мятежа стало одним из последних гвоздей, забитых в крышку гроба российской армии. «Впечатление, которое произвело на солдатскую массу выступление Верховного главнокомандующего, было убийственное, — свидетельствовал Войтинский. — В два дня были стерты плоды шестимесячной работы армейских организаций и командного состава, был нанесен последний, смертельный удар доверию солдат к офицерам, были разрушены остатки дисциплины, уничтожена сама возможность беспрекословного исполнения боевых приказов, была дана новая пища для подозрительности и злобы темной солдатской массы… Для солдат существенно было то, что генералы сделали попытку обманно повести их против народа, против других солдат… Непоправимо, ужасно было другое: в раскрывшемся заговоре против революции и свободы вместе со Ставкой участвовала часть Временного правительства»[2451].

Началась расправа над офицерами под предлогом их нежелания защищать Петроград от Корнилова или за симпатии к нему. В Выборге солдатами были арестованы, а затем расстреляны 11 офицеров штаба 42-го Отдельного армейского корпуса, включая его командира, генерала от кавалерии Владимира Алоизовича Орановского, обер-квартирмейстера генерал-майора Виктора Николаевича Васильева. «Эти лица были арестованы и под конвоем отправлены на гауптвахту, — сообщали «Известия». Вскоре, по отъезде с гауптвахты представителей комитета, огромная толпа солдат ворвалась в помещение гауптвахты, вывела арестованных из помещения и сбросила их с Абосского моста в воду»[2452].

Такие же расправы произошли в Гельсингфорсе. На борту крейсера «Петропавловск» четверо офицеров были расстреляны за отказ подписать обязательство «полного подчинения Временному правительству и Совету» в редакции, предложенной матросами. «Матросы, как дикие звери, бросились на офицеров, стали их расстреливать в упор из револьверов, колоть штыками и бить прикладами. В результате вся грудь у них была изрешечена пулями, каждый имел не менее шестнадцати ран»[2453]. Керенский признавал: «Сначала флот, потом армия, наконец, вся страна целиком почти с невероятной быстротой покатилась назад ко временам анархии и беспорядков первых революционных дней»[2454].

Министр-председатель 1 сентября издал приказ, первый пункт которого гласил: «Прекратить политическую борьбу в войсках и обратить все усилия на нашу боевую мощь, от которой зависит спасение страны». А шестой — «Немедленно прекратить самовольное формирование отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями»[2455]. Но было уже поздно. Отряды и возникли, и хорошо вооружились.

Предотвратить немедленный крах армии позволило лишь назначение генерала Алексеева на пост начальника штаба при Главковерхе Керенском. «Если генерал Алексеев решил стать начальником штаба «Главковерха из Хлестаковых», — замечал Врангель, — то, видимо, есть еще надежда на какой-то исход»[2456]. Генерал Головин рассматривал это как «последнюю попытку хотя бы как-нибудь примирить два лагеря, слив их опять в единую Российскую Армию. Генерал Алексеев представлял собой лицо, которому верило офицерство, Керенский — лицо, которое в первые месяцы революции являлось кумиром солдатских масс». Но примирения не состоялось.

На пятый день после принятия генералом Алексеевым Ставки в Могилев прибыл Керенский в сопровождении Верховского. После докладов Алексеева и председателя следственной комиссии Шабловского министр-председатель решил «произвести полную чистку Ставки от контрреволюционных элементов с одной стороны, с другой — привлечь новые, более молодые силы». В Ставку были вызваны молодые и перспективные генералы — начальник штаба Западного фронта Николай Николаевич Духонин и уже известный нам генерал Черемисов. Вернувшись через день в Петроград, Верховский заявил на заседании бюро ВЦИК, что «Алексеев не может оставаться на своем месте — он не понимает психологии современного войска».

Положение Алексеева становилось более чем двусмысленным. Он писал одному из союзных представителей в Ставке: «Я сознаю свое бессилие восстановить в армии хоть тень организации: комиссары препятствуют выполнению моих приказов, мои жалобы не доходят до Петрограда; Керенский рассыпается в любезностях по телеграфу и перлюстрирует мою корреспонденцию». Алексеев призывал проявить снисходительность к Корнилову, чтобы полностью не потерять поддержку офицеров. И что же? Из письма, которое Алексеев направил Каледину: «Три раза я взывал к совести Керенского, три раза он давал мне честное слово, что Корнилов будет помилован; на прошлой неделе он показывал мне даже проект указа, одобренный якобы членами правительства. Все это ложь и ложь, Керенский не подымал даже этого вопроса. По его приказу украдены мои записки. Он или к… или сумасшедший. По-моему к…»[2457]